Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

Итак, рапорт окончен. Адрес прежний».

Подписался он так замысловато, как взяло перо, но письмо не доверил Марье Гавриловне — понес его сам и опустил в почтовый ящик не на улице, а на почте, находя, что так оно верней дойдет куда надо.

Когда же возвращался он с почты домой, то встретил обоих братьев Нади. Они были весело настроены, и он понял это, когда Саша сказал ему:

— Завтра уезжаем в Москву, засиделись!

А Геня добавил:

— В такое время, как теперь, в Москве гораздо интереснее, чем здесь.

— Разумеется, — в этом вы вполне правы, — согласился Сыромолотов. — В Москве или, еще лучше, в Петербурге.

— А не читали в газете — в «Русском слове» это было, — Ленин будто бы арестован австрийцами в Кракове и сидит в тюрьме! — обратился вдруг к нему Саша.

— Кто, вы сказали?

— Ленин, — повторил Саша, а Геня, заметив недоумение на лице художника, пояснил:

— Вождь партии большевиков… Эмигрировал из России после девятьсот пятого года.

— A-a, Ленин! Да-а, я о нем имею понятие, — сказал Сыромолотов. — Так арестован, вы говорите, австрийцами?

— Да, и посажен в тюрьму в Кракове.

— Вот как!.. Я читал, что Максим Ковалевский арестован, профессор и вообще… деятель он какой-то.

— Да, и Максим Ковалевский тоже, но это еще и так и сяк, — сказал Геня, — а вот Ленин в австрийской тюрьме, — это гораздо более печально!

— Гм, да, конечно… Ленин, и вдруг… — скажите, пожалуйста! Может быть, затем арестован, чтобы выдать его русским властям? — выразил вдруг осенившую его догадку художник.

— Вот именно, — подхватил Саша. — Ведь это Ленин. Это социал-демократы большевики направляли русскую революцию девятьсот пятого года!

— Ленин?

— А как же! И австрийское правительство это отлично знало, конечно, и он не первый уж год, мне говорили, живет в Кракове, и вот — арестован!.. Ну, до свиданья, Алексей Фомич! Счастливо, как говорится, оставаться!

— Счастливого пути, — совершенно механически сказал Сыромолотов, и они простились.

А когда художник вернулся в свою мастерскую и глядел на «Демонстрацию», он силился как-нибудь представить себе того, кто руководил ни больше ни меньше как революцией в России девять лет назад, и не мог, конечно. Он очень мало слышал о Ленине и никогда не видал, разумеется, его портрета.

Но зато картина «Демонстрация» осветилась для него, художника, новым светом, кроме обычного, солнечного, свойственного летнему южному дню. Как будто где-то вдали, за рамкой картины, стоял этот направляющий, руководящий — вождь революционных сил, и от него исходил этот другой свет, отражающийся на лицах, охваченных экстазом.

Он приоткрыл завесу в будущее, и свет хлынул именно оттуда, из-за этой завесы, из будущего, которое ему, Ленину, почему-то представлялось вполне ясным…

Но вот началась мировая война и сам он, вождь армии революционеров, вдруг оказался в австрийской тюрьме. Вопрос — что важнее, революция или война, — как будто решался в пользу войны… Однако Сыромолотову изо всех сил не хотелось допустить такого решения. Он был упрям, это с одной стороны, а с другой — он был теперь одержим своей новой картиной, которая очень тесно связывалась в его сознании с Надей Невредимовой.

Может быть, Сыромолотова не без основания считали черствым человеком, но он всегда питал кое-какую нежность к «натуре», кто бы она ни была. А Надя была не только «натурой» — она как бы подарила ему всю картину, которую он считал все более и более значительной, чем больше был ею занят.

Выходило как-то так, что Надя в нем самом стала неотделимой от картины, но ведь это она убежденно, по-молодому сказала ему, что революция важнее войны, то есть даже важнее всяких вообще войн, если только она удастся, даст прочные результаты, не выродится, как великая французская, в наполеонаду.

Теперь, думая у себя в мастерской о Наде, он представил, что она, подобно ее братьям, тоже знает из газет, что австрийцами посажен в краковскую тюрьму Ленин, и беспокоится о нем, быть может, гораздо больше, чем ее братья.

Ему самому странно было себе в этом признаться, но судьба Ленина, о котором он до этого дня почти совершенно ничего не знал, вдруг начала его беспокоить: может быть, и в самом деле такого видного русского революционера австрийцы будут держать в тюрьме до конца войны, чтобы выменять на него кого-нибудь из своих военнопленных?..

Сыромолотов видал как-то раза три-четыре командира расквартированного в городе до войны пехотного полка и знал даже фамилию этого полковника — Черепанов. Особенно обращала на себя внимание художника привольно отросшая, черная с проседью, гордая борода Черепанова, человека вообще видного и по росту и по осанке.

Теперь Черепанов со своим полком, еще не успевшим вобрать в свои ряды две с лишним тысячи человек запасных солдат и офицеров, числился в 8-й армии на Юго-Западном фронте. Спешно эшелонами прибыл полк в Проскуровский уезд Подольской губернии.

Он входил в 7-й корпус, которым командовал генерал Экк, и 5 августа двинулся вместе с другими полками своей дивизии в Галицию.

Если бы Сыромолотов в тот день, когда был в доме Невредимовых и говорил там о своем желании поехать на фронт, попал каким-нибудь чудесным образом в полк Черепанова, он застал бы его на походе от Волочиска и пограничной реки Збруч по направлению на галицийский городок Подгайцы.

Это было величественно, потому что казалось бесконечным.

По прекрасному широкому галицийскому шоссе, очень часто уставленному с боков разными указателями на пестрых столбах, шло, и шло, и шло войско, полк за полком, — пехота, кавалерия, артиллерия, обозы, полевые кухни, госпитали, гурты скота, предназначенного для довольствия частей.

Летчикам с самолетов было видно много подобных шоссейных дорог на протяжении от Каменец-Подольска до Владимира-Волынского, и все эти дороги, ведущие в глубь Галиции, полны были войск 8-й и 3-й русских армий, двинутых, чтобы занять древние Галич и Львов.

Шли сотни тысяч людей, гремели по камням шоссе колеса тысяч орудий, цокали копыта красивых, тщательно подобранных под масть коней регулярных конных полков.

Но и севернее Владимира-Волынского точно так же, только по русским, волынским дорогам, навстречу наступавшим австро-германским армиям двигались корпуса 5-й и 4-й армий, чтобы, опрокинув их, пробиться к австрийским крепостям — Перемышлю и Кракову, к столицам — Вене и Будапешту.

А еще севернее — от Варшавы и Осовца, от Гродно и Ковно на Восточную Пруссию начали наступать 2-я и 1-я армии — другие сотни тысяч солдат, другие сотни орудий, — чтобы отозваться на крик сердца Франции: полтора миллиона немцев нацелились на Париж, пройдя Бельгию, смяв и отбросив французские войска в сражениях на северной границе.