Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

— Конечно же, всякий захочет попытать счастья приобрести ваш этюд за какой-нибудь рубль, — объяснила девушка.

— Вы здешняя или приезжая? Я что-то не видел здесь вас раньше, — сказал он, уловив ее профиль.

— Разумеется, я здешняя, — здесь и в гимназии была, а теперь я на Бестужевских курсах, в Петербурге. И вы, может быть, даже знаете моего дедушку, — сказала она простодушно.

— Гм… дедушку? Может быть, если вы скажете мне его фамилию.

— Невредимов… И моя фамилия тоже Невредимова.

Девушка ждала, что он скажет на это, но он покачал отрицательно головой.

— Знать в смысле личного знакомства? Нет, не пришлось познакомиться. А фамилию эту я слышал.

— Слышали? Ну вот. Его весь город знает, — просияла девушка, а Сыромолотов, оглядев ее всю с головы до ног (она оказалась одного с ним роста), сказал подчеркнуто:

— Значит, с благотворительной целью вы у меня просите что-нибудь — так я вас понял?

— Вот именно, с благотворительной целью, — повторила она.

— В таком случае, если вы ко мне шли, значит, знаете, где мой дом…

— Разумеется, я знаю, — перебила она.

— Тогда что же… Гм… Так тому и быть: я что-нибудь выберу, а вы зайдите.

— Мы все будем очень, очень рады. Когда зайти? Сегодня?

— Сегодня? Гм… Как вам сказать? Сегодня я долго не буду дома… Впрочем, если к вечеру, то можете и сегодня, но-о… если вы не особенно торопитесь…

— Нет, я могу и завтра, если вам некогда сегодня, — поспешно вставила она.

— Да, завтра во всяком случае будет лучше.

— Хорошо. Во сколько часов?

— Да вот хотя бы в такое время, как сейчас.

— Сейчас (она быстро взглянула на часы-браслетку на своей оголенной до локтя руке) двадцать минут одиннадцатого.

— Ого! А к половине одиннадцатого мне нужно быть в одном месте…

И Сыромолотов взялся за панаму, она же сказала сконфуженно:

— Я вас задержала — простите! Значит, завтра в это время я к вам зайду. До свидания!

Сыромолотов только слегка кивнул ей и пошел дальше.

Все, что нужно было ему для работы, — холст на подрамнике, краски, кисти, — было уже в доме, где жила «натура», так как накануне, в субботу, состоялся уже первый сеанс. Ничто не отягощало Сыромолотова, когда он шел теперь, и каждому встречному могло показаться, что он вышел просто на прогулку.

Отчасти так казалось даже и ему самому, пока он не встретился с курсисткой Невредимовой и не узнал от нее время. Сам он не носил с собою часов, считая, что это для него зачем же? Спешить ему не приходилось, да и теперь он не стремился прийти непременно к половине одиннадцатого в дом богатого немца-колониста Куна; но дом этот был уже теперь совсем близко. Дом двухэтажный, как и другие около него дома, но над крышей, в отличку от других, на обоих углах зачем-то прилепилось по стрельчатой башенке: готика! Крыт он был черепицей, но черепица тут вообще предпочиталась железу; ярко-бел снаружи, как и другие дома; фундамент и карниз первого этажа — аспидного цвета; парадного хода не имел — входить нужно было в калитку, дернув для этого ручку звонка. На звонок отзывалась лаем цепная овчарка, потом отворялась калитка, и навытяжку стоял около нее высокий седобородый дворник. Так было в субботу, и Сыромолотов был уверен, что так же точно будет и в воскресенье, и не ошибся в этом.

Этот дворник, в розовой праздничной рубахе, подпоясанной узким ременным поясом, не мог не привлечь внимания художника — он был живописный старик, и Сыромолотов очень охотно посадил бы в кресло перед собою его, пока еще крепкого, бывшего солдата-гвардейца, но писать нужно было другого старика, немощного, бритого, с свинцовыми тусклыми глазами, к которому совсем не лежало сердце.

И во время первого сеанса и потом у себя дома Сыромолотов думал над лицом и руками старого Куна: как поставить в комнате кресло, чтобы солнце заиграло на морщинах лица, на выпуклых синих венах рук и тусклый взгляд сделало живым и острым?

Медленно идя по певучим улицам, через край щедро озаренным, он как будто нес в себе подспудную мысль как можно глубже пропитаться солнцем и звуками, чтобы внести их с собою в бессолнечность и тишину гостиной Куна.

Сильный свет беспокоил старика: он морщился, жмурил глаза, жевал недовольно бескровными губами; но в то же время свет был необходим для художника, поэтому первый сеанс наполовину прошел в передвиганий кресла и в подкалывании занавесок на окнах; отчасти это занимало Сыромолотова, который изучающе всматривался в свою натуру, успев только нанести ее на холст углем.

Малоразговорчивый вообще, он привык говорить со всеми, кого писал: это помогало ему схватывать то естественное и живое, что пряталось в натянутой деловой тишине и могло проявиться только во время разговора.

Старый Кун был из семьи давних колонистов, он родился здесь, в Крыму, и хорошо говорил по-русски, и так как он сам теперь был уже не колонист, а помещик, то разговор с ним старался вести Сыромолотов об урожаях пшеницы, об удобрении фосфатами и навозом, о серых украинских волах, о красных немецких молочных коровах, о цигейских овцах…

Когда он спросил старика, много ли он держит овец, тот задумался было, пожевал губами, но ответил оживленнее, чем на другие вопросы:

— Нет, сравнительно если сказать, то не так много… А вот Фальцфейн, — вы знаете, есть у него имение — Аскания-Нова, тоже в Таврической губернии.

— Как же не знать, много наслышан, — отозвался Сыромолотов, — там у него заповедник, и чуть ли даже не слоны пасутся на воле.

— Слонов, положим, нет, — поморщился старик, — но заповедник, как вы сказали, это есть… Так вот его один раз также спросили: «Герр Фальцфейн, сколько вы имеете овец?» И он на это ответил так (тут голос старика зазвучал торжественно): «Сколько у меня всех имеется овец, этого я не знаю, а что собак-овчарок при них шестнадцать тысяч, то это мне очень хорошо известно, потому что… — тут старик Кун сделал многозначительную паузу и досказал с ноткой сожаления: — потому что собак приходится кормить!»

— Гм, как же так все-таки не знать, сколько овец? — спросил, не столько удивясь, сколько для того, чтобы поддержать оживление на лице старика, Сыромолотов.

— Может быть, один миллион, может быть, полтора миллиона, может быть, и два миллиона, это смотря по окоту маток: все ли ягнята — одинцы, или же есть много двойней, тройней, и не было ли падежа, и, кроме того… — начал было словоохотливо объяснять старик, но закашлялся затяжным свистящим кашлем и умолк.

Когда входил в дом теперь Сыромолотов, он думал и над тем, о чем бы в этот сеанс поговорить с натурой, так как теперь это было гораздо нужнее и важнее, чем накануне: тогда был только уголь, а не краски.

Однако вопрос этот перестал его беспокоить, когда он увидел шедшего ему навстречу младшего сына «натуры», того самого довольно молодого еще и жизнерадостного человека, который был у него в доме, договаривался насчет портрета и помогал даже усадить отца, как хотелось художнику, но потом вызванного куда-то по делу, так что, уходя после сеанса к себе домой, Сыромолотов его не видел.