Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

— Ну-ну, и ты, Брут, тоже!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — пытался остановить ее прыть дед, однако она была неуемной: она повторяла упрямо:

— Вот не можем, — и все, не можем, — и все… Никак не можем, — и все!

— Далеко — понимаешь, как это далеко, или не понимаешь? Вот по этому самому: далеко, отсюда и неуспех.

— А зачем же туда лезли, в эту Маньчжурию? — спрашивал Коля.

— Ну, это уж дело не наше с тобой, почему да зачем, — не наше!

— Как же это так «не наше»? Воевать — нам, и позор терпеть тоже нам? На каком основании? — резко спрашивал Вася.

— Вот шпилька, вот шпилька растет! — качал головой дед, однако только удивляясь, а не то чтобы негодуя, и вдруг находил ответ на вопрос Коли: — Народ может и вполне гениальным быть, а правительство… оно, конечно… может не соответствовать и, как это говорится, заставляет желать лучшего.

— Что же, значит, народ не виноват, что он такое правительство терпит? — подхватывал эти слова Коля.

— Народ, народ, — начинал бурчать дед. — Говорят: «народ, народ», а что такое народ, и сами не знают. Отвлеченное понятие — вот что это такое — народ!

— Мы — отвлеченное понятие? — вскрикивала Надя, крупно округляя и без того круглые глаза.

— Та-ак! Ты — тоже, значит, народ? — удивлялся дед.

— Я? А как же? Конечно, я тоже народ! — подтверждала Надя, оглядываясь, впрочем, на старших братьев.

Такого наскока дед уже не мог вытерпеть хладнокровно: он кивал уничтожающе белой своей головой и говорил свирепо:

— Ешь и не бунтуй!.. Смотри у меня, еще в гимназии так ляпнешь, что ты — народ, от тебя дождешься!

Однако все замечали, что тут же он начинал улыбаться и тянулся к салфетке, чтобы в ней спрятать свою улыбку.

В яркие здесь, солнечно-желтые осенние дни «отвлеченное понятие» обрело всероссийский голос после того, как правительство сконфуженно заговорило о мире. Почему-то вдруг перестали получаться столичные газеты и письма: говорили, что поезда не ходят. Дошли слухи, что повсеместно перестали работать заводы; потом ближнее: подняли восстание матросы Черноморского флота, и один из броненосцев, — самый сильный, «Потемкин», — уже гуляет на полной свободе в море и нагоняет страх на полицию портовых городов…

Теперь молодежь в доме Невредимова имела ликующий вид и сидела за обедом с видом именинников, а Петр Афанасьевич старался говорить только с Дарьей Семеновной на такие темы дня, как почем и что на базаре.

В середине октября, 17 числа, объявлен был царский манифест о свободах. Манифесту поверили. На другой день толпы народа залили улицу. «Свободу» понимали как свободу, поэтому из тюрьмы народ выпустил арестантов, из гауптвахты — лишенных свободы заключенных там на разные сроки, — недолгие, впрочем, — солдат местного гарнизона.

Народ ликовал — ему казалось, что он добился победы над правительством. Но, вынужденно подписывая одной рукой манифест о свободах, правительство зажало в другой привычную, испытанную плеть. В полдень 18 октября в городе начался погром евреев, подготовленный полицией, и первыми, на кого он обрушился, были ликующие толпы народа, ходившие с красными флагами.

Переодетые городовые, кучера, мелкие торговцы, а больше пропойцы с толкучки, направляемые приставами, раздававшими им колья, пошли навстречу густой толпе манифестантов, выставив трехцветные флаги и портреты царя, встретили их против губернаторского дома с одной стороны и городского сада с другой и пустили в дело свои колья.

Свыше шестидесяти человек было тогда убито ими, а к вечеру начали они громить еврейские магазины. Пехотный полк, стоявший в городе, был вызван «в помощь полиции для подавления беспорядков», но так так «беспорядки» производились самой полицией, то солдатам полка просто приказано было занять взводами перекрестки улиц и не двигаться с места.

Во главе одного из таких взводов пришлось быть прапорщику запаса Ливенцеву, который до войны был учителем математики в здешней женской гимназии. Он не мог, конечно, с одним взводом в сорок человек остановить погром, но молодые Невредимовы знали, что дня через три после погрома в местной газете появилась такая заметка: «Офицер 5 пехотного полка Ливенцев представил в комиссию юристов пространное показание по делу о погроме, из которого явствует, что полк проявил при этом преступное бездействие, противное военному уставу внутренней службы…»

Газету с этой заметкой купили все старшие из молодых Невредимовых, и все показывали ее ему с великой гордостью за своего педагога.

Тут особенно была взволнована Ксения, лучшая в классе ученица Ливенцева.

Петр Афанасьевич прочитал эту заметку и раз, и другой, потом сказал:

— Достойный человек — вполне достойный, конечно… Один против всех пошел — да, достойный… Хотя знает, я думаю, что против рожна прет и что плетью обуха не перешибешь…

Вздохнул и добавил:

— Вижу, что жалко вам будет его лишиться, а не иначе как уволят его из гимназии.

Племянницы и племянники убедились не больше как через месяц, что дядя их прав: против прапорщика Ливенцева в полку было поднято дело, а когда он был выпущен снова в запас, начальство гимназии предложило ему выйти в отставку, что он и сделал.

К лету 1914 года Петру Афанасьевичу шел уже восемьдесят шестой год. Но если в семьдесят лет он и говорил себе: «Однако я древен!», то теперь ничего такого не говорил, — до того укоренился в жизни.

Он начал сильно сутулиться и в спине, не только в шее, — вообще расти книзу; голова его стала заметно дрожать, особенно когда он волновался, но глаза еще глядели остро из-под некстати разросшихся седых бровей, и слуха он не потерял, но объяснял это тем, что регулярно пил лекарство два последних года.

Лекарство это было какое-то патентованное средство, привезенное из-за границы одним старым знакомым Невредимова, — белый кристаллический порошок в красивом объемистом пакете. Рекомендовано было разводить чайную ложку этого порошка в стакане воды и пить по два глотка несколько раз в день. Но случилось несчастье: пакет этот, еще только что начатый, лежал на столе в кабинете, куда принесла Евдоксия, очень уже постаревшая, ведро воды для мытья пола. Она и сама потом никак не могла понять, каким образом, вытирая стол тряпкой, смахнула с него пакет, но он попал прямо в ведро с водою, а она даже не заметила этого. Заметил вошедший минут через десять Петр Афанасьевич, что в ведре утонуло что-то, и обомлел от ужаса.

Для другого старика, с менее крепкими нервами и сердцем, такой удар мог бы, пожалуй, окончиться очень плохо, но Невредимов все-таки превозмог его, хотя и много кричал и ахал. Выход из тягостного положения нашла на этот раз хозяйственная Дарья Семеновна, решившая, что не пропадать же добру, раз притом же порошок попал как раз туда, куда ему и нужно было попасть, — в воду.