Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Как же все-таки вы вылезли из этого дела? — полюбопытствовал Моняков.

— Прежде всего я, как находившийся под негласным домашним арестом, не был даже и извещен о том, что полк вызван для подавления восстания во флоте, — знаете, броненосец «Потемкин» и прочее… Полк ушел, а я от участия в этом был избавлен. А затем, ведь война-то была уж закончена, я Витте в Портсмуте мир заключил, так что скоро меня выпустили в запас. Но через год была комедия суда над погромщиками, и меня, уже штатского человека, вызывали как свидетеля по делу о погроме в Симферополе. Тут я имел некую пикировку с известным черносотенцем, адвокатом Булацелем, защищавшим погромщиков. И тут я был кем-то предупрежден, что мне нужно тут же после дачи показаний скрыться. Я и скрылся, конечно. А погромщиков условно приговорили к одиннадцати месяцам тюрьмы, и тут же они были помилованы высочайше… А сегодня, через восемь с лишком лет, я этого высочайше милующего погромщиков встречал и заботился о том, чтобы некто в офицерском платье не вздумал пустить в него такую же меткую пулю, как какой-то серб Принцип в Сараеве в эрцгерцога австрийского… Впрочем, я думаю, что делал я так, как надо, и это совсем не компромисс. А вот как вы, зная, кто таков Генкель, говорили сегодня с ним, — этого я, признаться, не понимаю!

— Ага! Задело за живое? — засмеялся весело Моняков.

— Ведь это — негодяй! А вы в один и тот же день говорите одинаково и с негодяем Генкелем и со мною, как будто бы порядочным пока еще человеком. Не понимаю!

— Вас не продуло там, на вокзале? Жару нет?.. А нуте, дайте-ка лапу… — протянул ему руку Моняков.

— Что там «жару»! Виляете, сударь! Вас и всего-то только два интеллигента на дружину — вы да Кароли, и с третьим интеллигентом, со мною, вы все-таки одного мнения об одном негодяе быть не желаете.

— Но ведь мы же с ним не ссорились.

— Но ведь он же негодяй!.. И я бы с ним тоже не ссорился, если бы не был он негодяем.

— Негодяйство — это понятие относительное. Всякий из нас в чем-нибудь да негодяй.

— Значит, что же это? Круговая порука? Взаимное покрывательство? Рука руку моет?.. Но ведь нас собрали идти за смертью так, чтобы до нее не дойти, не правда ли? Все-таки заинтересовано же наше правительство, чтобы было у нас в войсках как можно меньше потерь, а этот Генкель ради своих личных выгод всю дружину при случае пустит в трубу, и поминай ее как звали! Может быть, и вам на перевязочном пункте вашем — будущем, будущем! — не все равно будет, принесут ли вам сорок человек раненых или четыреста… Не знаю, как вы и как Кароли, а я с таким начальником, как Генкель, идти на фронт не желаю!

— Опять все «не желаю»!.. Сказано вам: «Не бунтуйте, это вам не университет», а вы все не унимаетесь!.. Впрочем, вы, может быть, думаете, что его командиром нашей дружины назначают?

— А кем же? Сделают зауряд-полковником — и готов командир.

— В том-то и дело, что нет. Какая-то штатная должность, а не командир дружины. Война что! Война к лету кончится, а он может остаться на службе.

— Николай Иваныч! Вам, может быть, самовар подогреть? — высунула голову в дверь Марья Тимофеевна.

— Будете еще чай пить? — спросил Монякова Ливенцев.

— Признаться, уважаю я чай, — прекрасное средство от прострела, — уверенно сказал Моняков, и Марья Тимофеевна вошла, перебирая плечами, ловко, как это умели делать только горничные, сняла самовар со стола, сказала: «Батюшки, да он совсем, совсем бустой!» — и уплыла уточкой.

Моняков внимательно посмотрел ей вслед и проговорил задумчиво и вполголоса, как будто про себя, точно не сидел он в гостях у Ливенцева:

— Невредная бабенка!.. Окончится война, не попробовать ли переманить ее к себе в Мариуполь в экономки… Право, она не из вредных!

— У вас есть жена? — спросил его Ливенцев, и Моняков, как бы очнувшись, посмотрел на него недоуменно:

— Жена? Да, жена, настоящая, то есть венчанная, была, конечно, но-о… не удержалась. Ездить, знаете ли, приходилось много по уезду… Я ее не обвиняю, что ж… Жена любит, чтобы муж был тут же вот, около, а не то чтоб он по целым неделям в разъездах. Не удержалась… А экономка, и не таких уж молодых лет, ей что? Будет себе в чулок деньжонки копить на старость, вот и вся забота. И ей даже приятней будет, когда ты надолго уедешь: будет себе чай дуть по восемь раз в сутки с вишневым вареньем и жиры наживать на свободе… Эх, я когда студентом был и в разных девиц влюблялся, очень я тогда толстел, потому что ел я тогда зверски много, как удав, а чаю сколько пил — этого вы себе и представить не можете!

Бора утих к вечеру того же дня, и в ночь царь уехал из Севастополя на крейсере «Кагул», — так сказал Марусе ее, отличавшийся непостижимым постоянством, матрос с «Евстафия».

— Куда же все-таки уехал?.. Можно уехать в Батум, например, можно совсем в обратную сторону — в Херсон или Николаев… Куда именно? — пытался узнать у Маруси Ливенцев.

Но Маруся раздвинула очень широкий рот в улыбку крайнего изумления перед городами с такими необыкновенными названиями, как Батум и Херсон, подняла до ушей острия плеч, сложила руки лодочкой и сказала:

— Ну почем же я знаю!

Хорошо, конечно, было и то, что царь уехал, хотя и не морем, как оказалось, а по железной дороге ночью, и не нужно уж было снова дежурить на вокзале, а на постах по-прежнему расположились в землянках люди урфаловской роты.

Но слух о том, что Генкеля кто-то — все та же, конечно, таинственная его «рука» — сажает на прочное штатное и уж неотъемлемое и после войны штаб-офицерское место, слух, пущенный самим же Генкелем в день смотра, переполошил всех ротных в дружине, так как ясно было, что от всяких десантных операций на берегах Анатолии, так или иначе все-таки угрожающих здоровью и даже жизни, этот всюду поспевающий при своей одышке «расторопный» Генкель уходит, а с другой стороны, освобождается заманчивая должность заведующего хозяйством.

Как-то даже с Ливенцевым, своим бывшим субалтерном, поделился Пернатый и его тоже обуявшей мечтой занять эту должность. Он говорил с подъемом:

— Ка-ку-ю я им штуку при-го-товил! А-ах! Вот это штука!.. Убью! Наповал убью всю нашу дружинную канцелярию!

При этом он потрясал мелко и четко, видимо с большим старанием написанной бумажкой.

— Чем таким убьете? Прочитать можно? — потянулся Ливенцев к бумажке.

— Читайте! Читайте, отец мой хороший, — и вы увидите!

Пернатый ликовал вполне непритворно, а Ливенцев читал что-то ненужно-пространное о возвращаемых двух рублях и шести копейках нерозданного ратникам жалованья, причем была и ссылка на такой-то параграф такой-то статьи «Свода военных постановлений» издания 1869 года.

— Не понимаю, что здесь убийственного! — удивился Ливенцев.