Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

Но через минуту она уже тянула Ливенцева посмотреть эту юбку с вырезом сбоку поближе, чтобы заметить фасон, и говорила:

— Я себе тоже могу заказать такую… Это только при красивой ноге можно такие юбки носить, а у меня тоже ведь красивая нога.

Чтобы чем-нибудь занять Галочку и дочку, она сорвала им по цветочку желтофиоли, только что высаженной в клумбы, и маленькая сейчас же старательно начала обрывать желтые пахучие лепестки, а Галочка нюхала-нюхала цветок да как-то нечаянно охватила его налитыми красными губами и уж, видимо, не могла придумать, что можно с ним еще сделать, а старшая сестра показывала пальцем на нее Ливенцеву.

— Вот! Посмотрите на дуру! Цветок жует… Ведь она еще месяц назад кнутиком волов погоняла: «Цоб-цобе!» А тут волов как раз и нету, вот она и не знает, что ей делать…

Галочка улыбалась смущенно, а кривоногая девочка в красной шапочке и зеленом костюмчике то копалась в желтом песочке на дорожке, то подбегала к матери с отсыревшим носиком.

— Ах, как я тебя ненавижу! — говорила ей мать.

— Нет, любис, — отзывалась девочка.

— И нос какой-то длинный! Ф-фу!.. Найди где-нибудь пилу, я тебе его подпилю… До чего же я тебя ненавижу!

— Ну-у? — недоверчиво тянула черноглазая девочка. — Любис?

— Ах, если б у меня был мальчик!

— Вам, значит, больше нравятся мальчики? — спрашивал, чтобы не сидеть молча, Ливенцев.

— Ну, конечно! Мальчика всегда можно хорошо одеть, а вы посмотрите на девчонок, как они все паршиво одеты!

— В таком случае вам и женщины не нравятся?

— Ну, конечно! Я так жалею, что я — женщина!

— Пожалуй, будь вы мужчина, из вас вышел бы недурной подпоручик, — сказал Ливенцев.

— О-о! Еще бы!.. И я бы так командовала всеми: «Эй, вы там! Смирно, вы там, у меня!..»

— Гм… Так никто не командует.

— Мало ли что — никто! А я бы стала так.

— Да таких и команд нет.

— Мало ли что!.. Ну, Галочка, — что же ты сидишь и все молчишь? Ты бы что-нибудь говорила! Ты думаешь, не скучно с тобой так вот сидеть?

— Очень скучно! — искренне согласился Ливенцев.

— Вот! Вот видишь, что говорят мужчины… Скучно с тобой очень!.. Ну, пойди хоть с Ленькой погулять по дорожкам.

Галочка, все так же улыбаясь виновато-смущенно, безмолвно поднялась, вздохнула и пошла к девочке, а Анастасия Георгиевна, подождав немного, когда они завернут за угол дорожки, очень общительно схватила вдруг за локоть Ливенцева, приблизила к нему узкое, несколько долгоносое лицо и заговорила придушенно:

— Ах, он мне опротивел очень! Ведь он меня за триста рублей купил… Положил на мое имя месячное жалованье в кассу и книжку мне принес.

Ливенцев догадался, конечно, что она говорит о Пернатом, но ничего не нашелся сказать ей, а она продолжала:

— Ну, я ему зато такие вот наставляю! — и раздвинула, как могла шире, указательный и средний пальцы на правой руке.

Не зная, как отнестись к такой неожиданной откровенности, Ливенцев сказал: «Гм…» и, поглядев прямо перед собою, удивленно увидел между безлистых хотя, но очень густо сплетенных веток плакучего ясеня подполковника Пернатого: он приставил руку к левому уху, и очень пристально глядели на них обоих его побелевшие от усилий глаза.

— Оказалось, ваш муж на вас смотрит, — тихо сказал ей Ливенцев.

— Ну-у?! Где? Что вы такое говорите!

Однако она тут же отшатнулась от него и стала смотреть по сторонам.

Увидев, что он открыт, Пернатый вышел как ни в чем не бывало и, улыбаясь неверно, заговорил, как всегда декламируя с чувством:

— Дети мои! Представьте, что это не я совсем, а только тень моя явилась взглянуть, что вы тут без меня делаете вдвоем.

На Анастасии Георгиевне была темно-синяя шапочка с раструбами, наподобие конфедератки; она лихо сдвинула ее назад и покачала головой вызывающе:

— По-ду-ма-ешь, что мы тут можем делать вдвоем! Что теперь — ночь, что ли? У тебя все только одни ревности ко всем, без ревности ты не можешь!

— Ну, тише, тише, что ты! Нельзя же так в публичном месте! — испугался Пернатый.

Ливенцев счел за лучшее откланяться и уйти.

Но, выходя из ворот бульвара, он почти натолкнулся на спешащего и ничего не способного замечать кругом Полетику. Однако, когда Ливенцев сказал обычное: «Здравия желаю!», Полетика вскинул на него какие-то отсутствующие глаза и остановился.

— Что с вами? — спросил Ливенцев, так как полковник только смотрел на него, не говоря ни слова, и голубые глаза его потухли и запали.

— Да вот… не спал две ночи… Дочь привезли ко мне, чтобы в этот, как его, черт!.. Ну, вы, должно быть, знаете, — вы все знаете… ну, этот… курорт какой-то тут есть в Крыму… Ну, черт с ним!.. Понимаете, была такая здоровая — вы бы с ней поборолись… А теперь — лежит… Что же это такое?.. Жена моя тоже приехала… Сорок градусов ежедневно…

— И жена больна тоже?

— Да нет, какое больна! Разве я вам сказал — больна? Сорок ежедневно — это по утрам, а к вечеру тридцать восемь… К доктору я теперь к этому… на Большой Морской он… Дурасов, кажется, а?.. Или Дубасов?.. Или это генерал какой-то был Дубасов?.. Так вот… что я такое говорил?

— Насчет дочери вы говорили.

— Да, вот… Впрыскивания уж начали делать… этой, как ее… ну, вот она еще такая вонючая…

— Камфоры, что ли?

— Камфоры, да…

— Неужели так уж серьезно?

— Сухой плеврит был… Говорят, с него началось… И вот теперь… Как же так, а?.. А там дорого, на этом курорте, не знаете?

— Смотря где и как…

— Сто восемьдесят в месяц, вы сказали?

— Нет, я ничего не говорил.

— Да нет, это не вы… Это мне брат писал… Это на кумысе там, в Самаре, на кумысе… А она говорит, дочь, чтобы миропомазание. Она у меня религиозна… А что же оно, это самое… помазание может помочь? Ведь это — не лекарство же в самом деле, а только так… вера одна… Я пригласил, конечно, что же… Пусть делают… А все-таки я хочу еще к Дурылину… Как же так? Неужели средств никаких нет?.. Ну вот, вы все знаете…

Полетика смотрел на Ливенцева по-детски, с какою-то надеждой и ожиданием, и полная растерянность его совершенно смутила прапорщика.

— Нет, что же я знаю… — забормотал он. — Вам, конечно, надо к хорошему врачу по легочным болезням.

— Вот, иду же! Ведь я иду же вот! — визгливо как-то, точно бранился с женой, выкрикнул Полетика и пошел, чуть подбросив к фуражке руку.

А в вечерней телеграмме, которую купил Ливенцев, идя домой, смутно, но довольно зловеще говорилось о каких-то двух полках двадцатого корпуса, которые пробились в Августовских лесах сквозь обошедшие корпус германские войска и присоединились к десятой армии, отступающей на «заранее заготовленные позиции». Этим давалось понять, конечно, что двадцатый корпус или истреблен, или взят целиком в плен, а между тем именно в него, в этот корпус, входил Бахчисарайский полк — тот самый, который занимал до их дружины казармы Белостокского полка.