Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— А удобно ли на дом идти?

— Отчего же? Ведь вы — в отделе. Сейчас приехали с постов — и сейчас же, дескать, вам опять туда ехать. По-моему, даже вполне удобно.

И Ливенцев зашел в один из домиков перед казармами, который прежде занимал подполковник Генкель и куда теперь перебрался Добычин.

Командирский денщик, низенький бородатый ратник старых годов службы и явно ошалелого вида, сидел в дыму в прихожей на корточках перед самоваром и раздувал его голенищем сапога. Так — одна нога в портянке, другая в сапоге — он и поднялся перед Ливенцевым, но сказал решительно:

— Нету барина дома.

— Досада! В дружине нет и дома нет… А когда же он будет? Я ведь по делу к нему.

— По делу ежель, тогда как же?.. Может, мне узнать пойтить?

— Узнай-ка, братец.

И низенький бородатый человечек без всяких заметных для глаз усилий, как это делают только дети, вновь очутился на полу, подвернул портянку и мигом натянул весьма разношенный сапог, и вот уж отворил дверь в комнаты и исчез, а Ливенцев вышел на двор, чтобы не дышать самоварным дымом, и сел на скамейке.

Прошло минуты три, пока что-то и кому-то докладывал маленький денщик, но вот вышел из домика кто-то в штатском, хорошего роста, с лысым высоким лбом, со светлой, клином, бородкой, с усталыми впавшими глазами и бледной кожей лица и, поглядев на него, подошел к скамейке.

— Вы к полковнику Добычину по служебному делу? — спросил он негромко, но очень внятно.

— Вот именно, — с недоумением поглядел на него Ливенцев, не зная, за кого принять этого штатского. — Его нет дома?

А штатский ответил:

— Вам придется немного подождать, он скоро приедет: поехал в штаб бригады.

— Что же, пройдусь по Историческому бульвару, — поднялся Ливенцев, — а потом зайду.

— Может быть, зайдете к нам, посидите…

— Вы — сын нашего командира? — наугад спросил Ливенцев; но штатский ответил поспешно:

— Нет, нет, я — не сын, нет! Я совсем не сын. И уже не отец…

И вдруг протянул ему руку:

— Дивеев!

И так же быстро, как протянул, вдруг отдернул ее, сказав:

— Вам, может быть, неприятно будет касаться моей руки? Я этой самой рукой стрелял в одного человека… в любовника моей покойной жены… Впрочем, я его не убил, только ранил. И суд уже был… и по суду я оправдан.

Ливенцев смотрел на странного человека с недоумением. Для него ясно было, что этот человек, не умеющий прятать в себе самом то, что отлично прячут другие люди, не совсем нормален, и в то же время он внушал ему полнейшее доверие.

Было тепло и сухо, Дивеев вышел к Ливенцеву в одном пиджаке и с непокрытой головою. Самоварный дым, валивший из передней клубами, чуть поголубев в воздухе, тут же расплывался, а в дверях стоял маленький человечек в рыжей жилетке, денщик Добычина, и глядел на Ливенцева ошалелыми глазами.

— Почему ты ставишь самовар не на дворе? — спросил его Ливенцев.

— Привычка у него такая, — ответил за него Дивеев очень серьезно, и денщик проворно вытащил самовар на двор; а из окна женский голос позвал Дивеева в форточку.

— Алексей Иваныч! Идите в комнаты!

— Просят в комнаты, — торопливо сказал Дивеев Ливенцеву. — Зайдете?

— Командира мне, конечно, надо дождаться, — отозвался Ливенцев, стараясь разглядеть в окно неясную женскую фигуру, и двинулся к двери, а денщик пошел следом, чтобы снять шинель.

Комнаты в домике были небольшие, и во второй от передней, в гостиной, Ливенцев увидел женщину, позвавшую Дивеева. Она сбрасывала в пепельницу пепел с папиросы, и Дивеев представил ее Ливенцеву так:

— Это… э-э… дочь… дочь полковника Добычина.

Ливенцев назвал себя. Женщина разглядывала его неторопливо, потом сказала:

— Садитесь, поболтаем немного, пока папа подъедет… а то у нас что-то совсем и не бывают офицеры. А я выросла среди военных, и хотя денщик наш, Фома, очень глуп, но именно это-то мне в нем и нравится: он напоминает мне детство, когда был у нас такой же точно денщик Филат, также глупый.

Она говорила без всяких усилий. Из черной атласной кофточки белой ровной колонной выходила ее длинная шея; очень большими, от длинных ресниц, казались темного цвета глаза, и похожим на отцовский был открытый лоб. И все-таки лицо с таким мужским лбом и несколько неправильным, слегка ноздреватым носом и с лихо зажатой полными губами папиросой показалось Ливенцеву с первого же взгляда капризным, и усталым, и склонным к тысяче изменений на день. И он не нашел еще, что бы ей такое сказать, как она уже продолжала:

— Ужасная вещь быть нижним чином, когда война, — не правда ли? Война нижнему чину зачем? Совсем она ему не нужна. Но его-то меньше всего и спрашивают об этом и гонят, и гонят, и гонят с одного фронта на другой, пока его где-нибудь не укокошат благополучно. И вот меня угораздило, представьте, перед самой войной выйти замуж за одного… небедного, конечно, человека, а о-он оказался нижний чин, да еще не в ополчении, а в запасе! И вот, его угнали… и, может быть, уж убили где-нибудь там, на этих ужасных Карпатах, которые нам страшно как нужны, будто у нас и без Карпат мало гор! Во-об-ще — чтобы не сказать мне чего-нибудь, что не принято теперь печатать в газетах, — войну-то ведут, конечно, умные люди, но почему у дураков принято класть на полях всяких там свои животы и прочие части тела, это уж, как говорится, покрыто мраком неизвестности!

Тут она разбросала по столу, около которого сидела, пальцы, как будто собралась взять бурный аккорд на рояле, но можно было понять ее и так, что вот подобно этим ее десяти пальцам, брошенным на столе, брошены там, где-то на Карпатах, трупы убитых… между ними, может быть, ее муж, нижний чин.

И Ливенцев еще только присматривался к ней и ее пальцам, не зная, что ей сказать, как Алексей Иваныч глухо и медленно отозвался на ее слова:

— Вы забываете, Наталья Львовна, что есть биологические законы. Они трудно поддаются объяснению… Точнее сказать, они пока необъяснимы. Появится вдруг откуда-то эпидемия и пойдет гулять… Конечно, вы скажете: санитария была плоха, вот и эпидемия! Однако санитария всегда бывает плоха, эпидемия же далеко не всегда бывает. Так и война.

— Со временем не будет никаких эпидемий, — улыбнулся его словам Ливенцев.

— Еще бы! Я думаю тоже, что не будет, — согласился Алексей Иваныч. — Это будет тогда, когда не будет и войн. Но тогда эти законы будут упразднены, и появятся новые. Только и всего. Все равно, как дилювиальный период — и теперь. Тогда были свои животные, свои растения, и человек тоже своего склада. Все было приспособлено одно к другому — и потом вдруг переворот, и почти все погибло, и появилось много нового, и свои биологические законы. Эта война — она похожа на ледовый период, — она очень много уничтожит из тех законов, по каким мы сейчас живем, и появится много нового. И кто ее переживет, тому будет интересно жить… хотя, может быть, и тяжелее, чем теперь. Потому что начнется новый биологический период, — верно, верно!