Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

Ливенцев понимал, что, говоря ему это, Ковалевский просто думает вслух — переезжать ли ему сегодня, или остаться в гораздо более приспособленной для жилья, чем какая-то землянка в снегу, хате на Мазурах. Наблюдая, как его командир решительно зашагал по глубокому снегу, Ливенцев понял, что он действительно переедет в обед, как и сказал. Поэтому он тут же поставил людей расчищать ходы сообщения до подошвы.

Зябко пожимаясь, бормотал Значков:

— Сизифова работа. Ведь ночью может опять все засыпать…

— Си-зи-фо-ва! — усмехнулся Ливенцев. — Сизиф работал все-таки в теплом климате, это во-первых, а во-вторых, он не нуждался в борще и каше. А если там, за Ольховцем, снег по грудь лошади и подводы обозные бросают, то у нас может не быть ни борща, ни каши для наших сизифов. Это уж гораздо хуже, чем в Тартаре.

Четверо бабьюков, по привычке держась один около другого, хмуро подошли с лопатами к канаве, в которой они уже работали этим утром.

Они ничего не говорили друг другу, — Ливенцев заметил, что в его присутствии они вообще были здесь молчаливы, — но у каждого из них было лицо именно такое, какое могло быть только у Сизифа перед его знаменитым камнем.

Зато Курбакин был и здесь разговорчив, как и прежде, только вид у него стал как-то еще более диким, и лицо его, очень какое-то широкое по линии коричневых навыкат глаз, почернело заметно.

Он подходил к ходу сообщения вместе с бабьюками, но отстал от них, чтобы обратиться к своему ротному с вопросом:

— Дозвольте спросить, ваше благородие, — вот австрияки в нас не стреляют, хотя же они нас по-настоящему должны всех видать… Не может так нешто случиться, что они, — как известно всякому, люди не без ума же, — взяли да своих отвели куда подальше из-за погоды такой неудобной?

— Нет, — этого быть не может. Где они сидели, там и сидят, — сказал Ливенцев и кивнул ему, чтобы шел выкидывать снег; но Курбакин сделал вид, что не заметил кивка.

— Я это к тому, ваше благородие, что вот, думаю, мы здесь должны страдать напрасно, а их, как они, понятно, люди умные, может, и духу-звания тут нет…

— Иди, копай! — поморщился Ливенцев.

— Слушаю, ваше благородие! — зычно отозвался Курбакин и повернулся по форме кругом, стукнув сапогами.

Это был героический переход штаба полка с полковым знаменем и перевязочного пункта со всем его сложным хозяйством из хаты на Мазурах через навороченные всюду сугробы сюда, на позиции, в совершенную снежную пустыню, однако, если и не к обеду, а к вечеру, все-таки переход этот был совершен, и даже наполовину была выкопана большая землянка, рассчитанная на пятьдесят больных, а новую землянку для штаба полка оставалось только накрыть и сложить в ней печку.

Между тем походные кухни все-таки не могли пробиться к передовым окопам: борщ и каша попали к сизифам совершенно холодными, дров же в окопах не было, печи не топились.

Хлопая, как хлопушками, застывающими рукавицами и притопывая, как под музыку, мерзлыми сапогами, сизифы все-таки послушно пытались прочищать узенькие тропинки в тыл между блиндажами, и дотемна вонзались в снег и отбрасывали его лопаты.

К вечеру всем казалось, что как будто бы сладили, справились, подкатили камень к вершине, но как же гулко и стремительно покатился он снова вниз ночью!

Не норд-вест уже задул теперь, а норд-ост. На австрийские старательно укрепленные высоты обрушился теперь всей своею злобной и страшною силой ветер бескрайних русских степей, но в первую голову оледенил он и засыпал скромненькие окопы русских полков.

Когда утром Ковалевский проснулся и при слабом колышущемся свете огарка огляделся в землянке, он увидал часового у знамени, того самого, какого видел еще с вечера, когда ложился спать, — одутловатого мужичка со свалявшейся бородкой. Он держал винтовку у ноги, как и полагалось, но у него то и дело слипались глаза.

В печке трещали и стреляли сырые поленья, видимо только что подброшенные: связисты уже встали; и когда стрельба поленьев была особенно сильна, часовой вздрагивал и шевелил головой, но потом глаза его опять слипались.

— Что за черт! Тебя что, не сменяли, что ли, целую ночь? — спросил его Ковалевский.

— Никак нет, не сменяли, ваше высокбродь, — ответил часовой, приободрясь.

Ковалевский посмотрел на свои часы, — было около восьми. Он подсчитал, — вышло, что часовой этот стоял одиннадцать часов.

— Вот так штука! Что же случилось с караулом?

Ковалевский поднялся, выпил залпом стакан красного вина, разбудил Шаповалова и выбрался наружу. Около землянки стояли два связиста, взобравшись на сугроб, и смотрели кругом.

— Что? — встревоженно спросил их Ковалевский.

Связисты ответили один за другим:

— Никого как есть нигде не видно.

— Только снег и снег, а людей нет.

— Ведь караульное помещение здесь же где-то, около?

Ковалевский сам вскарабкался на сугроб, наметенный ураганом над землянкой, поглядел вперед, направо, налево, — нигде ни малейшего следа человека — белая пустыня… Он стал припоминать расположение полка, став лицом на север.

Ураган утих, только кое-где крутились невысокие снежные столбики и, пробежав несколько шагов, падали бессильно. За этими вихрями, как за дымом, трудно было различить формы сугробов, под которыми только и могли скрываться землянки. Наконец, Ковалевский определил, больше по направлению и расстоянию от себя, где могла таиться караулка.

— Ребята! Лопаты бери и пойдем, — приказал он связным.

Увязая на каждом шагу, добрались они до намеченного круглого сугроба.

— Здесь или нет? — спросил связных Ковалевский, но один ответил: «Не могу знать!» Другой только повел бровями. Однако при следующем шаге Ковалевский провалился в снег по пояс и сказал удовлетворенно:

— Ведь я же говорил, что здесь! Откапывай, тут дверь в землянку.

Отбросили наскоро снег. Согнувшись, вошли в землянку. На полу, сбившись в кучу, спали семь человек, из них один — караульный унтер-офицер. Они только пошевелились, когда вошел в землянку их командир полка, но не поднялись, даже не открыли глаз.

— Что же это с ними? Задохлись тут, что ли, они? — спросил Ковалевский.

— Застыли, — сказал один связист. — Ночь-то какая была!

— Расталкивай их! Вытаскивай наружу.

Унтер-офицера Ковалевский потащил сам, но шинель его примерзла к земле, пришлось отбивать ее лопатой. Унтер-офицер, чернявый и еще нестарый, крепкий по сложению человек, открыв глаза и узнав командира полка, попытался было подняться и взять под козырек, но не удержался, упал в снег.

— Три руки снегом! Умойся снегом! Уши три снегом! — приказывал ему Ковалевский.

Связисты вытаскивали других и тут же начинали сами растирать им щеки и носы снегом. Это помогло. Минут через десять все они уже глядели осмысленно и даже поднялись.