Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Почему?

— Потому что я художник и мыслю образами, а не силлогизмами, — вот почему!

— А что это значит «мыслить образами»?

Сыромолотов поглядел на Нюру строго, — не придирается ли просто к его словам, но увидел откровенно непонимающее молодое лицо и заговорил, подбирая слова, как бы объясняя и себе тоже:

— Мыслят люди обыкновенно как? Из опытов делают предпосылки и посылки, а из них уже выводы, заключения… Сорок или сто выводов дают в сумме общий вывод, и тогда говорят: «Незнанием законов не отговаривайся!..» А у нас, у художников, не силлогизмы, а картины… Одна, другая, двадцатая, сотая, и вот художник через эти картины делает прыжок в будущее, — львиный прыжок, поэтому безошибочный… Логически мыслящие вычисляют, а мы, художники, постигаем… «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?..» Это логически мыслящий Олег сказал кудеснику, то есть чудеснику, то есть художнику… И художник ответил ему картиной: «Примешь ты смерть от коня своего». А ведь Олег этот тоже был «Вещий», а не то чтобы густомысл какой! Однако «любимцем богов» оказался чудесник, — художник.

— Ну, хорошо, вы «мыслите образами», а дальше что? — вырвалось у Нюры.

— А дальше вот что. Книга грядущего для меня, художника, ясна, и я в ней читаю, что… Пройдет каких-нибудь несколько месяцев, и… начнется кавардак со стихиями! И Миша-то твой уцелеет, благо под замком сидит, а вот уцелеет ли Колчак, это еще бабушка надвое сказала!.. У матросов на «Гангуте» не в каше, конечно, было дело, а в том, что им не за что было воевать, и они это пытались громко сказать, но… поторопились: не назрел еще нарыв, не пришло время для взрыва общего. А теперь мне, художнику, видно: назревает взрыв! Не на «Марии» только, а всероссийский!.. И не матросы только, а и солдаты на фронте, и все, кто не может теперь даже собаку свою прокормить здесь в тылу, все будут кричать весьма в тон, как под култышку здешнего безрукого регента Крайнюкова: «Долой войну!..» А «Долой войну!» — это значит долой и всех, кто эту войну затеял и кто, как Колчак, стремится в ней проявить так называемые военные таланты!

Был уже конец октября.

Нюра с неестественно появившимся на свет младенцем Алексеем переселилась в дом к матери. Надя, недружелюбно смотревшая на Алексея Фомича после его отказа ехать к Колчаку хлопотать об освобождении Калугина, начала большую часть каждого дня проводить у сестры, и Сыромолотов начал было уж думать, не съездить ли ему для восстановления спокойствия Нади в Севастополь, как вдруг, совершенно неожиданно, он из мастерской своей услышал чей-то знакомый мужской голос; кто-то спрашивал о нем, знакомо называя его по имени-отчеству. Силясь догадаться, кто бы это мог быть, Сыромолотов отворил дверь и увидел Калугина.

— Свят, свят, свят! — вскрикнул он невольно. — Какими судьбами? А я уж собирался было ехать вас выручать!

И он расцеловался на радостях со свояком своим, как не делал этого раньше даже при появлении у него родного сына.

Михаил Петрович вид имел усталый, осунулся с лица, но глаза его были с живыми искорками и улыбались губы. Повязки на голове уже не было. Появились коротенькие пока еще волосы, но заметны стали и небольшие плешины от ожогов.

— Кто же вас освободил? Сам Колчак? — не терпелось узнать Алексею Фомичу, но Калугин ответил несколько таинственно:

— Следственная комиссия из Петрограда.

— Вот как! Комиссия?.. Постарше, должно быть, самого Колчака?

— Именно, постарше!.. Только это ведь очень долго рассказывать, Алексей Фомич. А где же Нюра?

— Нюра не у меня уж теперь, — у Дарьи Семеновны… Там теперь и Надя… И знаете ли что, Михаил Петрович? Поедемте-ка и мы с вами туда, — быстро решил Сыромолотов, — обрадуете всех там, обрадуете! И Надя, наконец, перестанет смотреть на меня косо. Без моего вмешательства все устроилось как нельзя лучше!

Минут через двадцать оба они подходили к дому Невредимовых, и Алексей Фомич не только не расспрашивал свояка о подробностях его освобождения, но старался сам поподробнее рассказать ему о Нюре, как она наблюдает своего «Цезаря», хотя тот предпочитает сон всем другим проявлениям жизни.

Когда у человека круто ломается налаженная за долгие годы жизнь, то он теряется, он ошеломлен, он подавлен нахлынувшей на него бедой. Потеряв в один день и Петра Афанасьевича и Петю, Дарья Семеновна потеряла и уверенность в нужности всех своих ежедневных дел по хозяйству. И незнакомый ей раньше страх смерти охватил ее со всех сторон. Поэтому приезд Нюры с ребенком стал для нее возрождающим: в опустелый дом вошла новая жизнь.

Именно она, поставившая на ноги своих восьмерых детей, могла теперь взять в опытные старые руки первого своего внука: жизнь продолжалась. На ее руках и был маленький Калугин, когда вошли в комнату его отец, а вместе с ним Алексей Фомич. И это была вторая ее радость, от которой она просияла вся изнутри. Она не видела никогда раньше своего зятя, но не столько узнала его по фотографии, бывшей у Нюры, сколько почувствовала, что это и не может быть никто другой, раз привел его сам Алексей Фомич.

— Нюра! — тут же крикнула она в другую комнату. — Нюрочка! Скорей!

И Алексей Фомич увидел картину огромной человеческой радости, которую так же трудно было бы передать на холсте, как радугу в последождевом небе.

Нюра вбежала в комнату вместе с Надей, и Алексей Фомич хотел было шутливо сказать жене: «Ну вот я и вымолил у Колчака Мишу!» — но такая шутка только понизила бы торжественность минуты. Не только Нюра, и Надя тоже в одно время с нею обняла Калугина, как самого родного из людей, и Алексей Фомич был растроган этим.

И когда после первых отрывочных фраз, уже известных ему, Калугин, сев за стол, спокойным уже и ровным голосом начал рассказывать, как его освободили, глаза художника делали свое привычное: остро ловили выражения лиц и прятали пойманное в неисчерпаемую память.

— Представьте себе севастопольский вокзал, — говорил Калугин. — К нему подходит поезд, и из вагона на перрон выходят два толстых человека в форме адмирала, и один из них говорит другому: «Я все-таки совершенно не понимаю, зачем нас командировали сюда из Петербурга и что такое мы можем узнать здесь у Колчака!..» — А в это время некто в штатском говорит громко другому тоже в штатском: «Ну вот и явилась в Севастополь комиссия расследовать дело о гибели „Марии“!»

Так, я слышал, рассказывал один из членов комиссии конструктор военных судов Крылов. А другой член комиссии был адмирал Яковлев. Из этого можете понять, до какой степени было засекречено наше несчастье: правительство посылает из Петрограда в Севастополь не кого-нибудь, а высокопоставленных, однако и им не говорит, зачем именно их посылает, а коренные севастопольцы, болея о гибели «Марии», сразу догадываются, что эти двое новых в высоких чинах слезли с поезда не так себе, а с казенными печатями на бумагах в своих карманах. Словом, это были своего рода Бобчинский и Добчинский и сказали: «Э-э!..» Конечно, тут же с приезда явились Яковлев и Крылов к адмиралу Колчаку и развернули свои действия в соответствии с «секретным предписанием…» Разумеется, явление из ряду вон выходящее: не в бою, а в своей же родной бухте погибла краса и сила Черноморского флота! Причины гибели этой должны быть выяснены не домашними средствами… Не какой-то там следователь Остроухов или Лопоухов, а лица гораздо повыше его рангом должны этим заняться и привести тут все в ясность… А также наветы на людей, совершенно не причастных к делу, как я и матросы, чтобы были сняты, потому что со всех точек зрения это — совершенно идиотский произвол местной власти.