Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

— Ну вот, — весело говорил Наде Алексей Фомич, — теперь вполне беспрепятственно могу я выставить свою картину! Вовремя, значит, я ее закончил.

— Только что против истины погрешил, — заметила Надя: — Зимний дворец в телеграммах совсем не упоминается: без него обошлись.

— Да ведь царя не было в Зимнем, — он уехал в Ставку… А Зимний или какой другой дворец без царя — что же он такое? Просто огромное здание, прочно построенное.

— Все-таки, Алексей Фомич, имей в виду, что публика вернисажа будет говорить: «Не так произошла революция!»

— Да ведь я не иллюстрацию на тему дня выставлю, а картину, то есть произведение искусства! — горячо возразил Алексей Фомич. — Так на мой холст и надо будет смотреть.

Однако Надя не сдавалась:

— Я ведь не о том говорю, как ты сам смотришь на картину и как я на нее смотрю, а как посмотрит на нее провинциальная публика! Кто тут у нас понимает искусство так, как понимаешь его ты?

— Так что же, — в Петроград мне везти картину?

Алексей Фомич прошелся по комнате и добавил:

— Пожалуй, ты права, — картину оценить смогут только в Петрограде, а не здесь, но… будут ли исправно ходить теперь поезда? И можно ли будет в обстановке, какая теперь сложится, довезти картину целой до Петрограда?

— Я думаю, что надо подождать, а не с места в карьер, — решительно отозвалась на это Надя. — Поедем в Петроград, — тут у нас все ограбят… То была полиция, а теперь кто будет?

— Да, в самом деле, — ведь теперь должны быть поставлены везде новые люди, а тем более в полиции! Эта полиция давно уже засела всем революционерам в печенки… Подождать, говоришь? Подожду, что ж… Надо оглядеться, это так.

И Алексей Фомич оделся и вышел из дому, обещав, впрочем, жене, что пройдется только по своей улице и дальше уходить не будет.

Выйдя из калитки на улицу, Алексей Фомич даже остановился в изумлении: первый, кого он увидел, был плотник Егорий. Он шел именно по той стороне улицы, где стоял дом художника, и художник вспомнил рассказ своей жены о ее страхах и дневных и ночных.

Поровнявшись с Сыромолотовым, Егорий снял картузик и проговорил, как заученное:

— С революцией поздравляю, барен! Как вы есть сознательный елемент, хотя, конечно, из буржуазного сословия…

— Спасибо, — революция всем нам нужна, — ответил Алексей Фомич, — а вот заходить ко мне на двор, зная, что меня нет дома, вам бы не следовало.

Егорий насторожился и отозвался не сразу:

— Работенки, конечно, искал, — слова нет, — как она сама с неба нашему брату-голяку не свалится.

— А почему же вы допытывались, куда это и надолго ли я уехал? «С каким-то попом»? Значит, вы это видели?

— Глаза, когда смотрят, не закажешь, чтобы они, например, не видели, — теперь уже заносчиво сказал Егорий.

— Это что же вы, следите, что ли, за мной вроде шпика? Кто же это вас ко мне, хотелось бы знать, шпиком приставил?

— Шпи-ком? — так и дернулся Егорий. — Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!

— Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!

— Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить… С тем прощевайте!

И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.

Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.

Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.

Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.

Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.

— Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, — заулыбалась она полубеззубым ртом.

— Вы тоже рады? Вот как! — несколько недоверчиво протянул Сыромолотов. — Революции рады, а?

— Ка-кой такой революции? — испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла. — Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?

— В Петрограде!

— В Петро-гра-де? — И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.

— Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.

— И что же там, в телеграммах?

— Народ вышел на улицы… Главным образом женщины… и кричат: «Хлеба!..» Работницы фабрик и заводов… матери семейств… Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.

— Ну вот! Женщины! Их и расстреляют! — сказала Дарья Семеновна.

— А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?

И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.

Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.

Он как бы делал зарисовки с натуры, до того отчетлива представлялись ему и опрокинутые народом вагоны трамвая, и пылающее здание суда на Литейном проспекте, и арестованные министры, и генералы, которых на грузовиках везли к Государственной думе.

Прочно обрадован был он, когда узнал об отречении Николая II на станции Дно, под Псковом.

— И название станции-то какое, а? — почти кричал он, обращаясь к жене: — Точно нарочно придумано для этой страницы истории! Дошел до дна! До дна, куда успешно тянул его в последние годы Распутин! Станция Дно! Ну, как хочешь, а исто-рия, она часто бывает неожиданно остроумна! Утонул в этой страшной войне и дошел до «Дна»! Ниже уж некуда, — конец! И теперь пока просто полковник Романов!

Сыромолотов теперь читал все газеты, какие мог достать в ближайшем газетном киоске.

Однажды, в начале марта, к нему подошел плохо одетый, но с тонкими чертами лица юноша. Глядя на художника проникновенно, он подал ему свернутую почти в комок газету и сказал:

— Вы вот нашу «Правду» почитайте, Алексей Фомич, а из буржуазных газет что же вы узнаете?

— «Нашу „Правду“»? — повторил недоуменно Сыромолотов. — Это что за газета?