Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

Чумазая Марийка забегала иногда в комнату, ставила в шкаф чистую посуду, которую мыла на кухне, потом уходила, усердно хлопая дверью, а дядя Черный говорил Лене:

— Пошел бы ты, братец ты мой, куда-нибудь — к Марийке, что ли, — а я бы уснул, а? Поди к Марийке!

— Я не хочу, — лукаво щурился Леня.

— Из этого что же следует, что ты не хочешь? Ты не хочешь, а я хочу. И, кроме того, ты теперь тут хозяин, а я гость, а гостям… насчет гостей, братец… долго об этом говорить… Поди к Марийке!

Дядя Черный, — так считалось, — делал в жизни какое-то серьезное дело. Таких маленьких людей, как Леня, он видел только издали, летом. Думал о них добродушно и мирно: «Копаются в песочке». Иногда случалось погладить малыша по голове и сказать при этом: «Так-с… Ты, брат, малый славный, да… А тебя собственно как зовут?» Повторял: «Так-с… Это, братец ты мой, хорошо». И уходил. Но здесь в первый раз случилось так, что уйти было нельзя.

Он перешел было в другую комнату и улегся на койку товарища, отца Лени, но Леня пришел и туда, достал валявшийся под шкафом кусок канифоли и засунул в рот.

— Фу, гадость! Брось сейчас же! Нельзя! — поднялся дядя Черный.

Зачем же? Леня совсем не хотел бросать. Пришлось встать и вырвать насильно. Леня залился слезами.

— Да, поори теперь!.. За тобой если не смотреть, ты и половую тряпку съешь, — свирепо говорил дядя Черный.

Мельком поглядел на себя в зеркало и увидел такое донельзя знакомое, свое лицо, что отвернулся.

Леня стоял в угол носом, коротенький, в белой рубашонке, подвязанной пояском, в серых штанишках, ботиночках — настоящий человек, только маленький. Стоял и плакал, — на щеке сверкала слезинка.

— Ну-с… Ты чего плачешь? — подошел к нему дядя Черный. — Канифоль есть нельзя. Видишь ли, канифоль — это для скрипки… Это тебе не апельсин… вот-с. И кроме того, это — бяка! — вспомнил он детское слово. — Бяка, понимаешь?

Взял было его за плечи, но Леня отвернулся, уткнулся в угол еще глубже и всхлипывал.

— Э-э, брат, если ты будешь тут орать, то пошел вон! — сказал дядя Черный.

Сказал просто, но Леня вдруг закричал во весь голос, как кричат большие люди, повернул к нему оскорбленное лицо — лицо несомненное и тоже свое — и побежал, плача навзрыд, стуча ножонками, зачем-то растопырив руки.

И все-таки дядя Черный думал, что это канифоль: попал кусочек куда-нибудь под язык и режет. Нужно вынуть.

На кухне, куда он пришел за этим, Леня сидел уже на руках у Марийки, и Марийка вытирала ему лицо и напевала:

— Зайчик серенький, зайчик беленький, а Леник маленький, а Пушок славненький…

Леня увидел дядю Черного и отвернулся, опять заплакал навзрыд.

— Чего он? — спросил дядя Черный.

— Леник, а вон дядя, а вон дядя, — заспешила Марийка. — Не плачь, Леник, это он на Пушка так, дядя, — это не на Леню… Дядя говорит: «Пошел вон, Пушок!» А Пушок вертится — гам-гам!.. А дядя: «Пушок, пошел вон!» А на Леню зачем? Леня у нас славненький, а Пушок — мяконький, а зайчик — беленький!.. А дядя — хороший, дядя знает, что Леня не любит… На Леню зачем? Это Пушок… Ах, Пушок этакий!.. Пошел вон, Пушок!..

Пушок, кудлатенький белый песик, — он тут же. Он лает по-молодому, припадает на передние лапы, визжит.

Дяде Черному становится неловко. Он идет в сад, где осень. Небо чистое, солнце. Немного холодно. В тополях шуршат, стараясь упасть, листья.

Он хочет осознать, почему неловко. Представляет: Марийка, Леня, Пушок, «пошел вон!» — и делает вывод: «У малого есть чувство собственного достоинства… Вот поди же».

Дядя Черный ходил по небольшому садику, где уже увяли маслины, покраснели листочки у груши и скорежилась ялапа, но все было легким и радостным: природа умеет умирать.

Видел и любил в мире дядя Черный только краски, и теперь, гуляя, представил два ярких пятна: загорелое, жаркое, широкое — лицо Марийки, и бело-розовое с синими тенями — Ленино лицо. На осенне-усталом фоне это выходило выпукло и сочно.

Осенью все тончает и сквозит, и дядя Черный молитвенно любил осень — самое вдумчивое, легкое, интимное и богатое из всех времен года.

Засмотрелся на кружевные верхушки тополей и забыл о Лене, но Леня вышел тоже в сад, вместе с Марийкой. Марийка — в теплом платке, и в каком-то синеньком балахончике Леня.

— А, приятель!

Леня уже улыбался широким галчиным ртом, и опять глазенки его казались лукавыми.

В руке у Марийки были судки.

— Доглядайте за Ленечкой, панич; я пiду за обiдом.

— Да, доглядишь за ним! Он всех пауков готов съесть, — ворчнул дядя Черный.

— Нi, он у нас мальчик хороший.

Дядя Черный присмотрелся к смуглой Марийке, к ее тонким детским рукам и недетской улыбке, к узлу от платка, сутулившего ей спину, и к мелким шагам, когда она уходила.

— Ну, давай руку, пойдем.

Леня дал руку.

— Так-с… А Пушок где?

— Пушок там…

Шли степенно. Город был небольшой, южный, и сквозь деревья со всех сторон желтели старенькие черепичные крыши. И тихо было. В саду, еще молодом, в сыпучей песчанистой земле выкопаны были ямы для посадок.

— Дай-ка посажу тебя в яму, — поднял Леню дядя Черный. — Вырастешь, яблонькой будешь.

— Нет… Нет, я не хочу.

— Что же мне с тобой делать?

На площадке стоял голубенький улей в виде избушки. Подошли к улью. Чтобы не было холодно пчелам, леток его был заткнут тряпкой, и в улье было тихо.

— Спят пчелки, — сказал дядя Черный.

— Спят, — серьезно повторил Леня нахмурясь.

Земляника вылезла из грядки и разбежалась усиками во все стороны. Присели, потрогали руками землянику.

— Курочка! — увидал Леня в кустах поджарого цыпленка.

— Голубчики! — увидал он голубей на крыше.

И вдруг — Пушок. Долго крался он где-то сторонкой и выскочил внезапно, и доволен, что надул, и восторг у него на широкой глупенькой морде. Прыгает, визжит, пачкает Ленин балахончик пушистыми лапками.

— Ай! — кричит Леня.

У Пушка такой добрейший, смеющийся вид, что дядя Черный сам готов с ним играть и бегать по дорожкам, но Леня испуган. Пушок для него огромное и сложное явление: не говорит, все понимает, бегает лучше него, прыгает так, что вот-вот ухватит за нос, и лает, и чешется, и суетится, и отбиться от него никак не может Леня.

— Ай!

Вот он путается в балахончике и бежит куда-то.

— Куда ты?

— В комнатку, — плачет Леня.

— Фу, какой глупый! Пушок играет, а ты…

— В комнатку! — неутешно рвется Леня.

Осень провожает их до крылечка, берет Пушка, которого отогнали, и кружит по дорожкам его и поджарого цыпленка в веселой и шумной скачке.

— Дядя, расскажи сказку, — обратился к нему Леня. Говорил он твердо, даже «р» выходило у него гладко.

— Сказку? Какую тебе сказку?

Сидели они рядом на диване, и дядя Черный ощущал его теплое и мягкое тельце; но сказок он не знал.