Василь Земляк - Зеленые млыны

Как вдруг прямо на нас летят двое на колах: Лель Лелькович в белом, а за ним Папя. Не па колах летят, а на крыльях, на одном вдохновении летят. Уже слышен скрежет спиц переднего велосипеда, а Фасоля стоит как вкопанная, и все мои попытки сдвинуть ее с места тщетны. Лель Лелькович в последнюю минуту сворачивает в горох и падает там, а Паня, смеясь, проскакивает с другой стороны, по самой меже, оставив на коровьем рогу серебряные ниточки своего смеха — я заметил их, они звенели, хотя это могли быть и просто степные паутинки, которые паук подпасок ткет вечером на рогах. Совершив диверсию против моего директора, корова сразу же двинулась дальше, и теперь за ее проступок должен был отвечать пастух. Я подумал: как мало коровы знают о своих пастухах и об их отношениях с человечеством! Лель Лелькович выбрался из гороха, его белая сорочка стала на локтях совершенно зеленой (к счастью, сам он этого видеть не мог), о корове он не проронил ни слова, а ко мне, отдавая мне должное, как представителю Вавилона, обратился со словами, дошедшими до нас с пира Валтасара, — суть их тогда еще оставалась для меня загадочной: «Мене, текел, фарес» и, засмеявшись, добавил: «Так то, парень…»

Местное название велосипеда.

«Сочтено, взвешено, разделено». По библейской легенде эти предостерегающие слова начертала невидимая рука на степе во время пира вавилонского царя Валтасара (V в. до н. э.). На другой день Вавилон был захвачен персами, а Валтасар погиб.

Потом он оттолкнулся одной ногой, держа другую на педали, разогнал велосипед, и тут я с ужасом увидел, что белые чесучовые брюки на самом деликатном месте того же цвета, что и локти. Лучше бы ему вернуться и переодеться в чистое, но оп помчался догонять Паню, а я побрел за коровой, раздумывая о том, что на экзаменах Лель Лелькович непременно завалит меня по истории Вавилона, иначе зачем бы ему произносить эти загадочные слова, возникшие две тысячи лет назад. А Паня, верно, меня не узнала, она вся была поглощена заботой о том, чтоб не налететь на корову. На ней была зеленая юбка, ноги в белых лодочках, загорелые, колени словно подернуты туманцем, черную косу она вынесла наперед и обернула вокруг шеи, как шаль, иначе коса могла попасть в спицы заднего колеса. Я бы сгорел со стыда, упади и Паня в горох из за моей коровы.

За гороховым полем они повернули на заводской тракт, который вел в Журбов, к сахарному заводу. Туда время от времени привозят кинофильмы, и Лель Лелькович не пропускает ни одного.

Доведя корову до яслей, я поинтересовался у бабки Павлины, почему дедушка не завел велосипеда.

— Было, — сказала Павлина, пряча улыбку в уголках губ. — Из за этого кола меня и выдали за него в Зеленые Млыны. В наших Паньках такой диковинки тогда еще не видывали. А как дед умер, я подарила его Лелю Лельковичу. За надгробную речь про деда.

— За одну речь? — я чуть не заплакал, представив себя на велосипеде рядом с Паней, точнее, Паню впереди себя на раме, как иногда ездят парни в Зеленых Млынах.

— Так ведь за какую! Все плакали… — сказала бабка Павлина и, кинув в подойник щепотку соли, пошла к Фасольке. Коровка уже не различает вкус трав, ест на пастбище полынь, и молоко от этого стало такое горькое, что пить его можно только через силу, хотя бабушка расхваливает его как может, говорит даже, что молоко с полынью целебно, все равно что евшан зелье, которое ведь тоже — душистая полынь.

Еще одно название полыни — емшан или евшан (из чагат., туркм. jaušan). Это слово упоминается в Ипатьевской летописи под 1201 годом.

Возвращались они поздно. Я стоял под шелковицей у самой дороги. В дедушкином велосипеде цепь шла с пропусками, и Лель Лелькович заметно отставал от Пани. Звезды убегали от меня в никелированных ободах велосипедов, о чем то тихо шептались белеющие хлеба, за которыми виднелись черные трубы мельницы. Когда они задымят, Зеленые Млыны сразу заживут другой жизнью, еще неведомой для меня. До сих пор с самой весны трубы еще не дымили ни разу. Лель Лелькович, верно, проводит Панго до дому.

А тут идет длиннющий поезд, судя по перестуку колес; паровоз мечет в ночь искры, сопит, стонет на подъеме, на повороте дает протяжный гудок. Это, может быть, сигнал для Пани от Миколы Рака. Верно, он снова скинул для нее хлеб, который выдают кочегарам перед рейсом. Бабуся из темноты сказала, что мне рано еще вести себя по взрослому и приходить так поздно, а молоко для меня стоит на столе в крынке, как всегда. И еще порадовала, что осталась какая нибудь неделя до нового хлеба. Месяц назад она говорила то же самое. Есть ли на свете что-нибудь прекраснее наших бабусь, которые поят нас евшан зельем? Пьешь его у окна прямо из крынки и думаешь: а ведь сейчас Лель Лелько вич еще поедет от Пани домой, тропки оттуда извилистые, велосипед высокий, ездок может упасть и разбиться… Бабуся то замирает на нарах за перегородкой, то снова дышит ровно и тихо. А ты лежишь, думаешь о том, что когда то дед твой спал на этой кровати под окошком, маленьким маленьким, но в четыре стекла — такие окошки, может, и ставят то в хатах для внучат. Ветка с вишнями заглядывает в него, а вроде вчера она была еще совсем белая… В Вавилоне я не видал такого пышного цвета, может, потому, что там такого окошка нет? Где то у Лнпских залаяли собаки, внезапно залаяли и сразу же угомонились — это возвращается от Пани Лель Лелькович, едет через запруду, которую бог знает сколько лет назад насыпал для него старый Смереченко. Теперь в его хате живут Липские.

Только великий Фабиан мог бы постичь те тайны мироздания, над которыми я бился в эту ночь под неистовую музыку поездов, в которой больше труда, чем вдохновения.

«Умер старый Снигур — Варин отец. Мы вызвали Варю телеграммой из Великого Устюга, но на похороны она не поспела. Пришлось нам с Марсианином хоронить старика. Варя потом приходила в райком благодарить за помощь. А какая там помощь: доски для гроба да вавилонский оркестр. Так что Варя совсем осиротела. Сын остался в Устюге, там бабушка тоже на ла

дан дышит. Варя одна, обижается, что ты ей не написал ни словечка из своего Белого Лебедина. Квартиранты, говорит, все одинаковые: уезжают и забывают… И правда. Словом, вернулась она оттуда какая то не такая, как была. Может, смерть отца, а может, еще что… Я даже подумал: а что, если там объявился этот ее Шатров? В общем, здесь ее теперь ничто не держит, могла бы и туда податься. Это я про нее… А вот Глинск без нее — совсем не то… Что придает вес этой женщине? Ее прошлое? Нет, нет, нет… Тут я с гобой не согласен. Есть что-то другое, что-то такое, о чем не может знать никто… И мы с тобой не знаем. То есть это я о себе. (Прости за пятно, я подкручивал фитиль в лампе, ну и недоглядел, а переписывать не хочется.) В Глин ске сушь, горлицы в орешнике уже кричат к дождю.