Василь Земляк - Зеленые млыны

— В гости или как? — спросила Мальва.

— С войны… — спокойно ответил Чавдар. — Только что отбомбились под Перемышлем, шли на базу, и вот такая оказия. Все пшеница да пшеница — негде и сесть… Только тут вот красное поле… И вы! И ваш Федя!..

— А что, снова маневры? — спросила Мальва., — Фашистов бомбили…

— Немцев?

— Немцев… — Ну, что я тебе говорила, Федь?

— Стойте, стойте! — вдруг закричал Федор, бросившись наперерез толпе, хлынувшей из села. — Вы что, ослепли? Это же клевер на семена! На семена!

Кто пешком, кто на велосипеде, а кто и на лошади, верхом, без седла — все валили сюда, думая, что это одно из тех романтических приключений, которые запомнились в Зеленых Млынах еще с маневров. Тогда тоже приземлился самолет, и тоже на клеверище, только тогда клевер был по ту сторону железной дороги. Вот и Аристарх с двумя дочурками, он как раз варил в саду варенье из зеленой сливы, так что запоздал и от него пахло этим сладким варевом и дымом. — Чей самолет?

— Наш, наш.

— Что-нибудь срочное?

— Срочное… Война… — сказал Журба. Кажется, он сам осознал суть этого слова только сейчас, увидав, как оно поразило Аристарха.

— Как же это? Почему я ничего не знаю? Почему Глинск молчит?.. Пойдем! — И он уже не бегом, а размеренным решительным шагом направился к самолету.

Подошел, поздоровался, потребовал документы.

— Я знаю их, — сказала Мальва.

— Ты знаешь, а я нет. Дело серьезное…

Чавдар принялся расстегивать комбинезон, но тут над полем со стороны железной дороги стремительно, словно ими выстрелили из катапульты, появились два самолета — нос в нос, крыло в крыло, да так низко, что первое мгновение могло показаться, что и они здесь сядут, однако через минуту они с двух сторон открыли шквальный огонь по самолету и по толпе. Чавдар только успел крикнуть: «Яша!» — и упал на красное поле, а Яша, вероятно, стрелок радист, мигом очутился в кабине и, как только вражеские машины развернулись для новой атаки, ударил по ним из орудия. Один из истребителей покачнулся в воздухе, круто набрал высоту, задымил, упал на торфяники и взорвался. Второй исчез за горизонтом. Когда Мальва повернулась к Чав дару, он был еще жив, показывал побелевшими пальцами на грудь: «Тут, тут,, под комбинезоном… Молодец, Яша… Аи, молодец!..»

Фабиан вернулся из Глинска, облеченный высоки " ми полномочиями, поскольку, с одной стороны, и по возрасту, и по зрению не подлежал мобилизации, а с другой — проявил дальновидность. Возможно, тут сыграло свою роль и знаменитое кресло, о котором знали в Глинске. Так в этот тяжкий час он заменил одновременно и Варивона, который скрыл свой недуг и в первые же дни ушел на фронт добровольцем, и Лукьяна Соколюка, которого назначили старшим гуртовщиком, — . он погнал на Восток скотину, собранную со всего района, передав Фабиану по акту печать сельсовета и все общественное достояние — вместе с небывалым урожаем на полях.

Нового председателя весьма и весьма угнетало, что не было команды приступать к жатве. Пшеница стояла стеной, позванивая колосьями, а рожь совсем пожелтела и тихо о чем то шепталась. Так же тихо плакал над ней Фабиан, ибо нет для крестьянина ничего страшнее обреченности живого хлеба. Однажды, если фронт не остановится, ему должны будут приказать из Глин ска — жечь! — и он придет сюда с самыми доверенными людьми, а потом этот страшный огонь, сжигающий хлеба, будет клокотать в нем до самой смерти. Подсознательно он готовился сжечь в хлебах и себя…

Савка Чибис служил исполнителем и при нем, как при всех до него, но теперь вынужден был каждое утро будить его и приводить на службу — очки Фабиана упали в Глинске на асфальт, стекла разбились, а без них Левко Хоробрый видел совсем плохо. «Теперь я — как Гомер», — печально говорил он. Савка поинтересовался, кто это, уж не немец ли? — а узнав, что Гомер был грек, и притом великий, стал относиться к своим обязанностям с еще большей преданностью, служа Фабиану, как великому человеку. Заботился о его рубашках и вообще о внешнем виде, чистил сапоги, заказывал для него, а заодно, ясное дело, и для себя обеды, да не где нибудь, а там, где хозяйки сами стремились к этому. Со своей стороны, сельсовет вместе с колхозом щедро оплачивал сознательным гражданам эти не такие уж и обременительные услуги, выписывал в счет трудодней муку, мед, сахар, даже керосин, словом, все, что еще можно было раздать, чтоб не досталось врагу. Особенно заботился Фабиан о детях Варивона: теперь и сам Варивон, окажись, он тут, мог бы окончательно убедиться, что для таких трудных времен лучшего председателя, чем Левко Хоробрый, и не придумать. Он успешно провел все этапы мобилизации, выперев даже Явтушка из его агентства, а из молодиц и подростков создал такой отряд «ястребков», что враг малым числом не совался сюда, пока не подошел фронт. Фабиан правил Вавилоном честно, мудро, но не так долго, как пророчил ему в Глинске товарищ Валигуров, остановивший свой выбор именно на нем. Конечно, знаменитое кресло могло тогда сыграть решающую роль, однако у Фабиана был на это свой взгляд и он никогда не вспоминал о том кресле на людях, чтобы не повредить себе или Вавилону.

Как и тогда на маневрах, штурм Вавилона длился семь дней и семь ночей. Группой войск командовал генерал Понедельник. Время от времени он оставлял штаб, разместившийся в школе, и в сопровождении нескольких генералов и ординарцев верхом выезжал на Абиссинские бугры, откуда лично командовал контратаками нашей пехоты, всякий раз отбрасывая немцев за Семиводы. От белого дворца в Семиводах, где после коммуны жили работники семиводской МТС, осталось лишь пепелище да черный каркас, который каждый раз зловеще вырисовывался на фоне заката. У Явтушка с сыновьями был на Абиссинских буграх свой семейный окоп — из ополчения Голый перешел в регулярную армию и числился теперь во второй роте третьего пехотного батальона, сведенного из кавалеристов и пехотинцев го полка, которым командовал подполковник Шеренговый, тот самый, что еще лейтенантом принимал участие в маневрах и ходил тогда в адъютантах комкора Криворучко. Каждую ночь Явтушок посылал одного из сыновей домой за хлебом и молоком, одну кринку Голые выпивали сами, а другую относили на КП полка Шеренговому, который потом угощал молоком самого генерала Понедельника. Услыхав от Шеренгового о Голых — отце и сыновьях из Вавилона, Понедельник однажды ночью заглянул к ним в окоп, беседовал с Явтушком, высоко оценил его патриотизм, расспрашивал о маневрах тридцать пятого года, о комкоре Криворучко и парашютных десантах, с помощью которых во время маневров был взят Вавилон. Несколько таких десантов Криворучко тогда «уничтожил», но со стороны Глинска подошли танки, форсировали Чебрец, ина седьмой день Вавилон пал. Потом все закончилось большим гуляньем на выгоне, в центре Вавилона, за столами, заваленными печеным и вареным; играл оркестр, а деревянный помост для танцев долго еще оставался излюбленным местом отдыха для вавилонян, до тех самых пор, пока не сгнил. Из этой беседы Явтушок сделал вывод, что командующий побаивается вражеского десанта в тылу, где нибудь в районе Прицкого, откуда пешим ходом подтягивались к Вавилону свежие силы, занимая вторую линию обороны на восточном берегу Чебреца. Дальнобойные батареи застревали в Прицком, а их огонь корректировали наблюдатели с вавилонских ветряков, откуда открывалась грандиозная панорама, до самого Козова на севере и Глинска на юге. Всякий раз, когда канонада утихала, Явтушок высылал из окопа одного из сыновей, тот ползком взбирался на самую макушку Абиссинии, где когда то была Мальвина десятина, и оттуда осматривал Вавилон.