Сергей Буданцев - Саранча

Вдали еле заметно, как легкое облачко, таял дымок. Коломийцев достал бинокль, посмотрел в него и молча передал командиру катера. Тот впился в дрожащее пространство, долго, до боли в глазах держал бинокль и определил:

— Транспорт. Должно быть, «Тула».

«Тула», крупный торгово-пассажирский пароход, вооруженный пушками, возил английских солдат из Энзели в Баку.

— Через полчаса он нас заметит, а через полтора пустит ко дну, — сказал второй помощник. — Что же будем делать, Иван Осипович?

— Сопротивляться, — ответил полпред, не отрываясь от толстой книги.

Команде ответ не понравился. Если это шутка, то ей не место и не время. Не всерьез же сопротивляться! Чем? А полпред полулежал в своей белой рубахе и белой широкой шляпе и все читал бесполезную книгу. Наконец он поднял голову и отдал распоряжение:

— Собрать пустые баки, все вещи на нос. Сложить компактной грудой, накрыть брезентом, чтобы походило не то на пушку, не то еще на что-то.

Распоряжение странное, — и все поверили. Через четверть часа катер принял грозный вид.

— Вроде носорога, — определил механик.

И в этот момент «Тула» заметила маленькое судно.

— К нам идет, — сказал первый помощник.

— Достать и укрепить красный флаг. Самый большой, который везем на крышу полпредства.

Это приказание выполнили охотно. В нем увидали смысл: умереть надо было по-советски, с честью.

Пароход приближался. Он казался сытым и грозным. Оттуда сигналили: «Остановиться, бросить якорь».

— Остановиться, бросить якорь! — подтвердил Коломийцев. — И еще два слова, товарищи. Сейчас прошу не шевелиться без моего приказания. Что бы я ни говорил, ни делал, принимать как должное. В противном случае буду стрелять. А вы знаете, мне труднее сказать, нежели сделать.

Он умел выражаться серьезно. Все молча смотрели на приближающееся большое судно. Там тоже на носу и по всему борту стояла густая толпа солдат в пробковых шлемах. Слышен был гул, грозный гул раздраженной толпы. И картавящий голос рупора спросил по-русски:

— Кто вы и откуда?

— Советский минный истребитель, — прокричал тоже в рупор Коломийцев. — Из Астрахани. Немедленно остановитесь, иначе выпущу мину.

Гул сделался слышнее и тревожнее. Пароход забурлил и замедлил ход. Два судна, огромное укрощенное чудовище и крохотный катерок, встали рядом. Пароход слегка пошатывался, но не от мелкой волны, качавшей катер, а от каких-то скрытых колебаний масс воды, которых на катере не чувствовали и заметили только по раскачиванию парохода.

— Мы остались без горючего, — говорил в рупор Коломийцев. И приказал хозяйским тоном: — Спустите три бочки нефти. Немедленно. Тогда можем разойтись.

— Это низость! — крикнул кто-то на высоком борту, и в чьей-то руке мелькнул большой пистолет.

И в то же мгновение Коломийцев выхватил браунинг, раздался выстрел, и черный большой пистолет, выбитый пулей Коломийцева, перевертываясь, как черная тяжелая птица, шлепнулся в воду.

— Вот это да-а… — прошептал кто-то рядом из команды.

Через несколько минут бочки были спущены, команда катера приняла их, мотористы завозились около дизеля, мотор ожил.

— Приказываю стоять полчаса на якоре, — сказал неумолимый рупор Коломийцева. — Иначе будете пущены ко дну.

Винт катера вспенил воду, суденышко почти вспрыгнуло и пошло стремительно на юг, плеща огромным красным полотнищем.

1936

Василий Васильевич Макаров жил замкнуто и одиноко. Это был худой высокий человек с сухим, крупноморщинистым лицом, выдубленным морем и зноем. Всю свою зрелую жизнь Василий Васильевич провел в прелестном приморском городке. Здесь он женился, вырастил детей, овдовел, выдал замуж дочь за военного топографа, с которым она уехала в Среднюю Азию, здесь же и остался доживать «одиноким хмурым стариком», как с кривой усмешкой он сам себя называл.

Василий Васильевич служил главным бухгалтером треста тропических растений, имел звание Героя Труда, грамоту республиканского ЦИК. Вел он необыкновенно регулярный образ жизни, не ел мяса, не курил, выпивал в день не больше полбутылки виноградного вина, круглый год купался в море и круглый год ходил в холщовом костюме неяркого сурового цвета.

Такой человек если в ссоре, то — навеки. И Василий Васильевич был в ссоре со своим единственным сыном Виктором.

Витя Макаров три года назад отлично кончил школу и, выполняя волю отца, поехал в Харьков на медицинский факультет. В упорном мозгу Василия Васильевича укрепилось необыкновенное уважение к медицине.

«Медицина и южный климат спасли мне жизнь», — говаривал он.

И рассказывал, как на четвертом курсе технологического института, лет тридцать пять тому назад, захворал туберкулезом и доктора отправили его из Петербурга на Черноморское побережье. Юг исцелил его и навсегда привязал к себе.

— С детства никто не видал у меня ни одной слезинки, я не хотел никого ни жалобить, ни доставлять удовольствие видом моих слез. Но когда меня вынесли в сад, под мандариновое дерево, усыпанное плодами в декабре, когда весь север лежит под снегом, в метелях, в промозглых туманах, — я заплакал. И поверил, что буду жить под таким солнцем. Юг меня исцелил, и я отдал ему свои силы, знания, добросовестность. Медицина — благодеяние человечества, — заканчивал он рассказ. — Плохо ли, Витя, быть главным врачом большого санатория?

— Не плохо, — согласился Витя.

Мальчик больше всего на свете любил парусные лодки, плаванье кролем, мечтал стать шофером автобуса до Сочи и был самым активным авиамоделистом. Когда он мастерил свои модели, то пылал и холодел от восхищения.

Тем не менее он уехал в Харьков и стал студентом-медиком, получив точный план поведения и целую приходо-расходную ведомость, которой должен был пользоваться, получая стипендию от государства в нормальном порядке и помощь от отца в экстренных случаях.

Как было условлено, сын писал не реже раза в месяц, кратко и обстоятельно. Но на зимние каникулы он не приехал — оказывается, поступил на кинофабрику и очень занят. Кроме того, ездил на какой-то слет в Москву. Весной Василий Васильевич получил открытку с видом Коктебеля, горы Клементьева с планерами по склонам.

«Я учусь, папа, замечательному спорту». —

писал сын.

Все лето получал Василий Васильевич открытки с видами из различных городов — Одессы, Севастополя, Ейска. Все это непонятно, все без отцовского разрешения, две-три строчки приветов и восклицательных знаков.

«Хоть бы денег просил!.. Сумасбродный парень, в чистяковскую породу».

«Чистяковская порода» — это было собрание внешних и внутренних свойств семьи, из которой происходила жена Василия Васильевича и мать Вити. Маленькие, мелкочертые, светлоглазые и черноволосые, крепко сбитые, не очень сильные, но выносливые и предприимчивые — что-то было в этой многочисленной семье глубоко чуждое Василию Васильевичу, особенно в мужской половине. Девушки этой семьи были милы, как цветы, и так же недолговечны. Семья налетела в городок, как стая, почти одновременно с Макаровым. Пожили несколько лет и так же легко, стайками и поодиночке, упорхнули кто на север, кто на Дальний Восток, кто в глубь Закавказья.