Сергей Буданцев - Саранча

Капитан Мак-Дэрри специально перелистал в консульской библиотеке «Искусственное питание» по «Британской энциклопедии».

Доктор встает.

— Понимаю, — говорит он. — Разумеется, зонд. Сегодня вечером я к вашим услугам.

По лицу Мак-Дэрри бегут быстрые, брезгливые морщины.

— Нет, нет.

Он отмахивается.

— Нет, я не буду. Будет мой адъютант, лейтенант Раленсон. Вас не затруднит поехать с ним в персидскую тюрьму?

— Отчего же? — возражает доктор. — Я никогда не посещал тюрьму, хотя двенадцать лет здесь. Должно быть, любопытно. Положим, мне уж ничто здесь нелюбопытно, — спохватывается он, видя, что капитан встает из-за стола. — Понимаю, — отвечает он на какой-то свой внутренний вопрос — Понимаю, — повторяет он, уходя, и забывает пожать руку Мак-Дэрри, которую тот почему-то и не протягивает.

Мак-Дэрри, капитан королевской службы, обычно неразговорчив.

Приходя в ресторан к обеду, в восемь вечера, он с девяти сидит один с полбутылкой коньяку на террасе и, глядя на круглую площадь, всю залитую, как черной тенью, нежнейшим бархатом персидской ночи, пьет медленными глотками горячий, сушащий горло напиток. Он выпивает полбутылку, спрашивает вторую, чтобы провести время до двенадцати. Смотря на этого невысокого, бледного человека, равнодушно опорожняющего огненные бутылочки, удивляются про себя искушенные лакеи-персы.

Ночь бархатная, знойная, сырая, не расстающаяся с дневной жарой. Вокруг отдаленных желтых огней у фруктовых лавочек и лотков, что на другом конце площади, видны радужные огромные круги. Такие же круги, только поменьше, как спасательные пояса, висят у спиртовых шипучих рожков, плавающих в белом ледяном море здесь, на веранде.

Персидская ночь даже в городе раздираема какими-то странными вскриками. Собачий лай на окраинах превращается в шакалий вой и жужжание насекомых — в таинственный звон, а крикливый, страстный, озлобленный говор персов враждебен слуху завоевателей. Таким его слышит и Мак-Дэрри.

Мак-Дэрри начинает вторую полбутылку. Он уже с трудом различает радужные круги вокруг фонарей; фонари сливаются в пятна, напоминающие луну на восходе в росистый вечер. На веранде безлюдно и тихо. Компания офицеров у входа в зал пьет виски с содой. Пьет с достоинством и без лишних разговоров: компания стесняется Мак-Дэрри, капитана и коменданта города.

Бутылка капитана маленькими рюмочками истощается до половины; время к одиннадцати. Мак-Дэрри чувствует горячее окоченение и полную свою уединенность. Вдруг с треском лопается дверь. Этого здесь никогда не бывает, чтобы так резко звенели дверью вместе с захрипевшими в зале часами. Быстро вошедший офицер оглядывается, ища кого-то. Он бледен. Он вышел из темноты и щурится от радужных кругов. Это лейтенант Раленсон.

«Это ко мне», — думает Мак-Дэрри и сердится: он не любит, когда его беспокоят по делам вечером, после пяти часов.

— Алло, Раленсон! — зовет он бледного офицера. — Вы ко мне? Я здесь.

Раленсон поворачивает голову на зов и, заметив, что голос того, кого он ищет, прошел из-за угла, расталкивает на пути стоящие столы, звенит, толкая, посудой на неубранных столах; он идет как лунатик, только на зов, плохо различая обстановку.

Мак-Дэрри все это видит и негодует. Его уединение прерывается самым бесцеремонным и невнимательным в мире человеком, он остается наедине с этим нахалом, чувствуя, однако, откуда-то любопытные взгляды.

— В чем дело? — спрашивает Мак-Дэрри.

Он слегка шепелявит, но трудно понять отчего — от неудовольствия или от коньяка. Кроме того, он все позабыл и видит этого — хотя и знакомого — офицера впервые. Он пьян.

Раленсон стал перед столом Мак-Дэрри как на докладе.

«Это неприлично», — медленно перелистывает мысли капитан.

— Садитесь, — говорит он. — Вы в ресторане.

Но Раленсон не садится. Раленсон непозволительно бледен. Он теребит ремни, означающие, что он — дежурный.

— Сэр! — начинает он, все еще стоя и не собираясь сесть, чем обращает на себя внимание. — Сэр! Арестованный Ахметов, которому сейчас вводили искусственное питание, умер, потому что…

Видно, эта фраза не кончится — так медленно опрастывает рот Раленсон от своих тяжелых слов, произносимых деревянным голосом, слышным на всех концах террасы.

Мак-Дэрри узнает офицера. Мак-Дэрри все припоминает. Это наконец взорвало Мак-Дэрри.

— …потому что он сопротивлялся и пища попала в легкие. Это бывает, когда сопротивляются… Врач здесь не виноват… Но… сознательно…

Мак-Дэрри ловит мысль Раленсона.

— Сядьте же, Раленсон, — приказывает он ему. — Сядьте, это неприлично. Что «сознательно»? Как вы молоды!

Апрель 1922 г., Серебряный Бор

— Прекрасный вид! В особенности когда вырвешься к вам из этого ужасного города, раскаленного, как камин.

Тот, кто бывал на веранде мистера Эдвардса, директора Керманшахского отделения Imperial Bank of Persia, не раз, вероятно, излагал эту мысль о загородных красотах директорской резиденции.

Но слова Чарльза Эддингтона, ротмистра персидской казачьей бригады, заключавшие, как и слова его многочисленных предшественников, лишь тень настоящих чувств, вызывали сочувствие. Широкое движение руки, которым он осенил приятный ему пейзаж благоволением преуспевающего офицера, понравилось дамам.

— Вы правы! Прекрасный!

— Трудно представить себе что-либо более эффектное!

— Круглые сутки такая красота!

— А у меня не хватает таланта написать все это красками, — заметила уже задумчиво сестра миссис Эдвардс, хозяйки дома.

— Я уверен — это оттого, Дженни, что ты лишена возможности посмотреть горы вблизи. Без глубоких и близких впечатлений нет искусства. Когда ты почувствуешь всю грандиозность и массивность этого желто-бурого хребта — лишь сейчас и отсюда он кажется лиловым, — ты найдешь путь к настоящим краскам. Для полного отображения мира нужно проникновение в него. Я понял Персию, когда погладил каменного Хамаданского льва. Безногий, он пробился сквозь чащу времен из Экбатаны в наши дни. А здесь эти горы, этот Тагибустан!.. Это в них врезаны знаменитые барельефы времен Сессанидов, хотя их и приписывают Александру Македонскому, как все древние могилы во всех городах называются могилами Эсфири и Мардохая. Изумляешься древности этой страны, ее тысячелетней красоте!

Лонгшез поскрипывал под звуки плавной речи. Мистер Эдвардс отдыхал от живых движений тенниса, слегка жестикулируя; работа памяти и языка углубляла чувство покоя.

«…Прекрасный вид!» — тень тени того, что совершалось в мире перед пятичасовым чаем в тот августовский день.