Антон Макаренко - Том 7. Публицистика. Сценарии

— Товарищ Тарасов! Я не знаю почему. Почему… так незаслуженно… Я страшно вам благодарен…

Тарасов. Хорошо. Очень хорошо. А обязаны вы не мне, а вашим друзьям, которые думают о вас больше, чем вы о них, и больше, чем вы заслужили.

Катер подошел к канонерке. Теперь очень гулко раздаются ее пристрелочные выстрелы. На противоположном берегу уже расположился лагерь рабочих и краснофлотцев. Играет музыка, и пары танцуют «веселого комсомольца».

100. Пароход «Рылеев» отходит. Дал два гудка. Последняя суетня. Борис спешит проститься с Шурой, с матерью. Он поцеловал мать и подошел к Шуре.

Борис. Шура, на два слова. (Шура отошла с ним в сторону.) Я тебя люблю. Так и знай.

Шура. Через год, если ты это самое скажешь, тогда я тебе отвечу.

Борис. Спасибо. (Это он сказал и со стыдом, и с радостью, он сам еще не может разобраться, на какой опыт он сегодня уезжает.)

Он побежал на пароход. Шура осталась серьезная, но спокойная, готовая к жизни, вооруженная новой мудростью. Но серьезной ей не пришлось быть долго. Откуда-то вынырнул Иван и закричал:

— Тебя все ищут. Там же Гриша хочет тебя поцеловать. Он же не может… (Григорий прибежал, схватил Шуру в объятия, поцеловал.) Ой, сколько хлопот! Где Катя? (Катя стоит на палубе парохода. Возле нее обнаружилась вся компания. Иван панически кричит им.) Долой кустарщину! Я не могу управляться с событиями. Последнее безобразие… Василий Васильевич.

Василий Васильевич(из-за чьего-то плеча). Что такое?

Иван. Сплошное безобразие. (Иван говорит действительно возмущенным тоном, все начинают ему верить). Из-за угла!

Василий Васильевич. Да что случилось?

Иван. Алешка и Надька сегодня записались в загсе!

Алеша и Надя стоят в толпе провожающих и невинно улыбаются.

Крики:

— Это действительно!

— Подлость какая!

— Да разве они что!

— Ой, какие потайные звери!

— Да поздравляйте их скорее! (Кричит Иван.)

Василий Васильевич. Стойте! Стойте! (Тишина. Серьезно озабочен.) Но вы не уезжаете, надеюсь?

Алеша. Нет.

Василий Васильевич(успокоенно). Ну, тогда ничего.

Аплодисменты. Хохот, прощание, поцелуи.

Капитан парохода(с мостика). Даю третий, где начальник?

Откуда-то из-за дверей конторы выскочили ошеломленные событиями Володя и Петя и закричали:

— Новый начальник идет! Новый начальник!

Иван заметался по палубе. Вышел к пароходу Нечипор в форменной тужурке и фуражке. Молодежь закричала:

— Хай живе новый начальник товарищ Нечипор!

Нечипор не ожидал оваций, но ему улыбаются, аплодируют, между торжествующими и Борис. Мальчики прыгают вокруг его, изъявляя свой восторг.

Нечипор(поднял руку). Спасибо, товарищи, а только и пароходу пора отправляться. Давай третий!

Хохот, приветствия. Три гудка.

101. Пароход отходит. Он удаляется все дальше и дальше. На пристани остались провожающие. Нечипор стоит отдельно, возле него — Володя и Петя. Они долго смотрели вслед пароходу. Провожающие пошли с пристани. Осталась только эта тройка.

Володя. Товарищ Нечипор, а сколько вам лет?

Нечипор. Та как вам сказать. (Хитро подумал, сообразил, прикинул, склонил голову, весело засмеялся, полез за трубкой и, наконец, сказал медленно.) Та мабудь так… годков… двадцать три або… двадцать четыре… (Мальчики залились смехом, затормошили Нечипора.) Годи! Годи! А то постарею сразу… Хе-хе-хе…

[Конец]

Скажу прямо: мне очень понравилась недавно вышедшая книга А. Гурвича «В поисках героя». Мне хочется выразиться сильнее: эта книга взволновала и обрадовала меня. Интересная, умная и талантливая книга.

В книге «В поисках героя» собраны статьи, сравнительно давно написанные и напечатанные в наших журналах. Статьи говорят о вещах Гусева, Афиногенова, Платонова, Олеши, Эренбурга и Погодина. И статьи эти написаны два-три года назад, и самые произведения, послужившие предметом критической работы А. Гурвича, в известной мере отцвели, во всяком случае, сегодня они не волнуют нас новизной, еще неясной, неустановленной ценностью. Мы смотрим пьесы Гусева или Погодина с чувством уравновешенной благодарности к авторам, мы знаем, что в них плохо, что хорошо, и спорить о них у нас едва ли возникнет желание.

Книга А. Гурвича хороша не тем, что она обновляет наши критические усилия, давно пережитые нами, — еще тогда, когда мы читали «Не переводя дыхания» или смотрели «Славу». Когда А. Гурвич говорит: «…если миллионы лучших людей нашей страны свободны от тщеславия и тем более от корыстолюбия, то какие же чувства являются двигателями их необычайно активной творческой жизни? На этот вопрос и должна ответить художественная литература», — то в этих словах, обращенных в свое время к В. Гусеву по поводу его «Славы», мы слышим вопрос всего советского общества, обращенный сейчас к той же советской литературе. Нужно отдать справедливость А. Гурвичу: он умеет ставить эти вопросы, выражать их в простых, почти житейских словах, и в то же время в его формулировках всегда есть живая страсть гражданина, живая симпатия товарища и живой, хорошо отточенный ум. Поэтому его простые формулировки волнуют, заставляют задуматься, проверить себя, проверить многие свои обобщения, и, самое главное, они заставляют стремиться к лучшему, более совершенному.

Содержание книги А. Гурвича передать трудно. Она богата мыслью, тонким и осторожным анализом, призывом, выраженным в привлекательных, убедительных и мажорных словах, она богата и серьезной эрудицией не только начитанного, но и мыслящего советского человека. Я уверен, что каждый читатель найдет в ней для себя много нового и интересного, много неожиданных обобщений, много уместных и удачных экскурсов в жизнь, в самые богатые, самые блестящие и близкие нам советские области.

Основная мысль книги, которая подчеркивается А. Гурвичем при всякой возможности, очень близка каждому читателю, каждому писателю Советского Союза: литература должна отражать богатую нашу действительность, выраженную в живых, конкретных, одухотворенных образах, в образах полнокровных и таких же прекрасных, как прекрасна наша революция. Но в то же время А. Гурвич требует от писателя вдумчивого анализа, придирчивого и притязательного раздумья; он горячо, например, возражает против «доверчивой любви к миру», которую он нашел в пьесе Погодина «Мой друг».

Требования критика, обращенные к писателям, в то же время далеки от какой бы то ни было нормативности, от стремления загнать художника в узкие формалистические рамки. В этом смысле А. Гурвич диалектичен, его интересуют не готовые, «удобные» формы, а сама логика социалистического реализма. Разбираясь в ней, он приходит иногда к точным формулам, так необходимым для осознания законов социалистического реализма, но его формулы заключают в себе очень просторное и всегда развивающееся движение. Он, например, говорит: «Емкость художественного произведения обратно пропорциональна его пластичности. Чем более выпуклы, ярки и осязаемы образы, тем меньшее количество материала ими может быть охвачено».