Мария Прилежаева - Всего несколько дней

— Значит, для выставок, где картины показывают людям — одно, а для себя — другое?

— Я объяснил же, Антон: коллекционирую необычное. За подарок отблагодарю, разумеется.

Антон молчал.

— Да, вот что еще, — продолжал Красовицкий. — У отца был заказ на оформление книги и даже аванс. Небольшой, но все же деньги. Ты не видел эскизы?

— Нет.

— Я предполагаю, чтобы долг над вами не висел и, прежде всего, в память Виталия, может быть, исполнить его заказ. В память друга. Надо посмотреть эскизы, что-то, наверное, Виталий Андреевич оставил. Заказ давний, нужно взглянуть, что там у него, может, удастся использовать. И еще, Антон, такая, брат, незадача. Виталий Андреевич просил командировку…

— Ну? — похолодел Антон.

— Видишь ли, в одной Москве до четырех тысяч художников — пейзажисты, плакатисты, оформители, графики. Невозможно сразу всех удовлетворить. Приходится соблюдать очередности. Так вот, ему отказали. Никто не знает, куда он и ездил. Сам уехал, от себя.

«Ему отказали, — в ужасе думал Антон. — Сам уехал? И нам с мамой ничего не сказал, не признался. Что же ты, папа, милый наш, необыкновенный мой папа, несчастливый мой папа!»

Но Антон, конечно, молчал, только жилка больно вздрагивала возле губ и сердце колотилось не в груди, а в висках.

— Так не скажешь ли ты, голубчик Антон, куда он ездил, что там писал? Некоторые товарищи считают, он заслуживал большего внимания. Надо было ему при жизни больше помочь. Что поделаешь… в жизни, даже в нашем обществе, случаются и равнодушие, и ошибки. Я выполняю общественное поручение, Антон, как и тогда на похоронах. И, конечно, долг товарищества. Никто не знает, куда ездил отец, покажи, что он привез оттуда, кроме «Птицы над лугом».

Антон молчал. Он не знал, куда ездил отец. Мама разорвала письмо. В памяти осталось название «Отрадное». Где оно? А зачем Красовицкому знать? Зачем ему поручили узнавать? Или их мучает совесть? Скажите художнику: «Серо, неидейно, посредственно», — и у него упадет кисть из руки. И не будет цветущего луга и белой птицы. А тупорылое чудовище, которое режет разноцветные травы, — это те злые… И Красовицкий с ними.

— Мне официально поручено узнать, где твой отец был летом… Где его этюды? — настаивал Красовицкий.

— Не знаю.

— Где хранятся его… что он там… вообще сочинял?

— Не знаю.

— Ты мне не доверяешь, Антон, — огорченно и вкрадчиво произнес Красовицкий.

— Не очень, — ответил Антон.

— Думаю, что ты на этом проигрываешь, — сказал Красовицкий. Поднялся. Кивнул на картину: — Не подаришь?

— Нет.

— Проигрываешь, — повторил Красовицкий.

В передней, надев пальто, задержался.

— Я член комиссии по наследству художника Новодеева, а в его доме меня принимают, как злоумышленника, хэ-гм! До свидания.

Он ушел.

— Знаешь, — сказала Ася, — почему-то и я не очень ему доверяю.

— Значит, папина картина хороша, если он так ее добивается. Обидно за папу, — негромко проговорил Антон.

— Картина такая, что правда хочется куда-то лететь, — ответила Ася.

— Иди, что покажу, — подозвал Антон Асю к окну.

Тонкая осенняя березка золотым светом горела за окном во дворе.

— В память папы. Мама так назвала: горит в память нашего папы золотая свеча.

Каждое утро прежде всего звонок в больницу. Не ранним утром, потому что надо подождать, когда кончится врачебный обход, будут назначены процедуры и так далее, и тогда уже удастся вызвать того доктора, в туго накрахмаленном халате, худощавого, с веснушчатым приветливым лицом, который дежурил у мамы в первую ночь, а потом оказался ее лечащим врачом.

— Антон Новодеев? Привет! Антон, пляши. Впрочем, из суеверия плясать погодим, но представь, произошла чудесная ошибка. Что? Не бывает чудесных ошибок? Редко, но случается. У мамы нет инфаркта. Как наихудшее можно предположить предынфарктное состояние, но и это почти исключено. Немного пошалило сердце, причины были. Вообще-то надо остерегаться, и мы какое-то время подержим ее в больнице. Раз уж попала, исследуем по всем пунктам, насквозь. А дальше твоя мама вернется домой, и ты будешь ее беречь, а сегодня в четыре можешь навестить. Принеси немного фруктов, а главное, чтобы явился в отличном настроении. Привет!

Так сказал оптимистичный, полный молодой энергии доктор, любивший радовать своих пациентов и их родственников, уверенный в том, что положительные эмоции излечивают вернее прославленных лекарственных средств.

«В четыре можешь навестить». Счастье! Но как долго, как долго! Бесконечно тянется время, не движется минутная стрелка. Антон ничем не мог себя занять. Гри-Гри прав, что презирает бездельников. Слоняться по комнате, взять книгу, бросить, ничего на ум не идет, открыть школьный дневник, где задания не записаны — ведь ты не школьник теперь…

Любил ли он школу? Во всяком случае, тогда день заполнен был делом, обязанностями, встречами, а сейчас — ничего.

Он отправился бы болтаться по улицам, как-нибудь убивать время до назначенных доктором четырех часов, но условились, что Ася позвонит. Вот ее-то звонка он и ждал, томясь один в квартире. Как хорошо ему совсем недавно жилось! А он и не замечал. Напротив, огорчался из-за всяких пустяков и даже смел хныкать, что у него нет джинсов, как у Гоги Петрякова, темно-синих, немного потертых (тем моднее), простроченных по швам и карманам, с блестящими пуговицами и коричневой кожаной нашлепкой сзади, где изображалась зеленая машина и эффектная надпись красными буквами гласила: «АТО». Джинсы были его несбыточной вожделенной мечтой.

Наконец Ася позвонила. Он кинулся к телефону в передней, свалив по дороге стул, к счастью ничего не разбив.

— Почему так долго?

— Точно, как условились, после уроков в два.

— Слушай, Ася, что произошло! Вообразить не можешь. Звоню, значит, в больницу, а там…

Короче говоря, Антон назначил встречу после больницы на Зубовской площади, тогда он все ей расскажет, и, услышав ответ: «Конечно, приду», — облегченно вздохнул, поел наспех вчерашней холодной картошки и пошагал в больницу на Пироговской улице.

— Антошка! Антончик! Сынок!

Мама лежала с распущенными волосами, с встревоженным, бледным лицом.

— Мамочка! Милая!

Он нагнулся и несколько раз поцеловал ее руку.

Вот что делает любовь и страх за любимого, страх потерять! Такого закоренелого эгоиста, как Антон Новодеев, любовь и страх превратили в нежнейшего, мучительно страдающего сына, который бесконечно целовал матери руку:

— Мамочка! Мамочка!

Она не верила ушам. Отец Антона, не очень щедрый на ласку, в хорошие минуты называл ее, как мосье Трике: «Тати-а-на!» Что же касается Антона, у него всегда тысячи своих забот, проектов, планов и прочего до мамы ли?