Алексей Кирносов - Перед вахтой

— Сообщить от кого?

— К чему… Впрочем, — Антон тряхнул рукой, — чего там прятать голову в песок. Все равно догадается. Скажите, что от меня… Что вы так смотрите?

— Страдаешь, что ли? — спросил Пал Палыч.

— Что-то в этом роде, — признался Антон.

— Может, просто обидно?

— А может, и просто обидно… Ну, я пойду, Пал Палыч. Я сегодня дежурный по классу, надо еще приборку осуществить.

— Иди осуществляй, — ласково пожал ему плечо тренер.

В четверг выдали по две пары белых перчаток и красивые, почти ювелирные маленькие подковки, которые велели прибить к каблукам парадных ботинок.

В пятницу для участников парада занятий не было, они делали всякие свои дела. А после обеда разрешили увольнение в город до ужина. Антон стал в галдящий по поводу приятного сюрприза строй. Мичман Сбоков скомандовал «равняйсь-смирно», недовольно оглядел мятые после долгого пребывания на вещевом складе шинели, но выражать недовольство не стал и раздал помощникам командиров взводов увольнительные записки.

Он уставился на Антона тяжелым взглядом, в котором читались и неприязнь, и удивление, и желание совершить что-то, чего в данный момент совершить невозможно. Антон вспомнил «краткое руководство» — и не отвел глаза. Напрягая волю, он вылупился на Дамира, и это состязание взглядов длилось больше минуты. Мичман, не выдержав, отвернулся к окну. Но даже его спина выражала неприязнь, и Антон предположил, что это из-за Нины, так как других поводов для неприязни к нему старшины роты сейчас быть не могло.

Последние дни Антон вспоминал о девушке ненароком и туманно. Но в эту минуту, выстояв в безмолвной стычке, он захотел увидеть ее. Безо всякой цели, просто увидеть еще раз, как может человеку захотеться увидеть снова нечто красивое и занимательное. Вспоминая единственное, что могло вспомниться хоть немного, большие глаза и наивно-смелые речи, он вышел на улицу и позвонил из телефонной будки по номеру, который она тогда шепнула ему.

Он сразу узнал этот голос, но на всякий случай спросил:

— Мне бы Нину.

— Здравствуйте, Антон, — сказала Нина. — Каким это вы образом?

Приятно удивленный, что она запомнила его голос, он ответил:

— Нежданно выпустили нас в увольнение.

— И вы сразу позвонили мне?

— Как видите. Правда, я опасался, что вы сейчас в консерватории.

— Почему опасались?

— Потому что тогда мне совсем некому было бы звонить. Она рассмеялась, сказала:

— Приходите, Антон, раз вам некому больше звонить.

— Может, встретимся на нейтральной территории? — предложил он, ощущая какую-то необъяснимую неловкость, а может быть, опасение.

— Нет, — твердо сказала она. — Неохота вылезать в этот туман. Вы моряк, вам все нипочем, а я девушка тонкой организации. На меня погода оказывает самое непосредственное влияние. Потому и учиться нынче не пошла. Словом, кисну.

Антон спросил:

— О вас кто-нибудь заботится? Она поняла тайный смысл вопроса:

— Не робейте. Томлюсь одна с весьма умной книжкой и в растрепанном виде. Но к вашему приходу я соберу силы и прикрашусь. Где вы в эту минуту?

— Рядом с училищем.

— Тогда вам недалеко. — Она назвала адрес. — В нашем доме гастроном, купите там кило яблок покислее, если у вас есть средства.

Средств у него было четыре рубля с копейками. Запихнув в карман оставшуюся трешку, Антон обронил: «На покорение Москвы», расстегнул верхний крючок шинели и взбежал на третий этаж.

Нина подала ему руку, и невольно он задержал ее в своей несколько дольше, чем полагается для простого «здрасьте». Нина спросила:

— Прошлый раз вы не смотрели на меня так пытливо. Что-нибудь изменилось с тех пор?

Конечно, изменилось. Увидев ее домашнюю, ненаряженную, простую, с собранным на затылке узлом волосами, он начисто забыл, какая она была тогда, на вечере. От той Инны, облитой платьем и отлакированной, не осталось ничего, кроме глаз и запаха необыкновенных духов. Это была совсем другая Нина. Когда-то он, конечно, видел ее, но нельзя было с уверенностью сказать, что именно в субботу на вечере первого курса. Она была совсем по-другому знакома ему, и, подавив желание задать глупый вопрос, он ответил поспешно:

— Все переменчиво под солнцем.

— Которого не видно уже две недели. Почему самого хорошего не хватает на всех?

Зазвонил телефон, и Нина пошла в комнату.

В какие-то минуты жизни у человека особенно обостряется слух. В частности, тогда, когда он понимает, что неприлично прислушиваться к чужим телефонным разговорам, и, считая себя порядочным и воспитанным, прилагает усилия к тому, чтобы не прислушиваться.

— Да, — говорила Нина. — Хандрю… Не стоит. Потому что не хочу… Возможно. Все переменчиво под солнцем, как считает один мой знакомый… У меня много знакомых, тебе нет надобности знать все фамилии… Нет, если бы ты ехал один, тогда другое дело. До свиданья… Я помню. До свиданья.

Нина вернулась в прихожую. Антон приглаживал у зеркала помятые бескозыркой волосы.

— Звонил ваш начальник, — равнодушно сообщила она.

— Неужели? Он придет?

— Мы же договорились огибать непреодолимые препятствия.

Несколько робея, Антон прошел в высокую, обставленную старинной мебелью комнату. Чувствовалось, что люди живут здесь давно, прочно и навсегда. Удивил своей длиной черный рояль. Инструмент поблескивал матово и строго.

Она усадила Антона на диван, взяла вазу и высыпала туда яблоки.

— Я люблю зеленые, — сказала она. — А вы?

— Какие дают. — Антон вынул из вазы самое зеленое. Нина поставила вазу на диван рядом с Антоном, села по другую сторону ее, подтянула на диван ноги в тапочках и надкусила яблоко. Казалось, что так и надо сидеть молча, смотреть друг на друга и кусать яблоки, но Нина решила, что хватит ему этого удовольствия.

— Рассказывайте, — велела она.

— Про что вам больше нравится? — спросил Антон.

Она постукивала пальцами по жесткой кожуре недозрелого яблока и смотрела на него пристально, испытующе:

— Про любовь, как всем девушкам.

— У меня ощущение, что вы не как все, — сказал Антон без лести.

— Каждая девушка в чем-то не как все, — разумно приняла она комплимент. — Но общего в нас очень много. Цивилизация всех нас стрижет под одну гребенку.

Она коротко усмехнулась и погладила обстуканное яблоко, как бы жалея его.

— Человек интересен, когда его самобытность сильнее цивилизации, — довольно коряво выговорил Антон.

Но она прекрасно поняла его и одобрительно кивнула:

— Приятно бывает запинаться об необточенные уголки человеческих душ. Знаете, общаешься с человеком, скользишь, скользишь по гладкому, вылизанному и вычищенному напоказ публике, и скучно тебе уже до зеленых чертиков, но вдруг этакий ухабик. Уголок. Такой жесткий завиток, что никакая щетка не смогла пригладить. И уже совсем другой перед тобой человек. Почему вам не нравится говорить про любовь? По-моему, так очень увлекательная тема. Расскажите мне про вашу первую любовь.