Л. Пантелеев - Том 2. Республика Шкид

Это «завтра» наступило лишь осенью, в августе месяце.

Однажды открылась классная дверь и вошла огромного роста женщина в старомодном шелковом платье с маленькими эмалевыми часиками на груди. Лицо у нее было широкое, красное, нос толстый, а прическа какая-то необыкновенная, вроде башни.

— Здравствуйте, дети! — сказала она басом.

— Здравствуйте, — ответили мы хором и чуть не расхохотались, потому что в Шкиде никто никогда не называл нас «дети».

— Я буду преподавать у вас русский язык, — сказала она.

— Замечательно, — ответили мы.

— Сядьте, — сказала женщина.

Мы сели. Халдейка походила по классу и раскрыла какую-то книгу.

— Читайте по очереди.

Она положила раскрытую книгу на парту перед Воробьем и сказала:

— Читай ты.

Воробей выразительно прочел:

— «Стрекоза и Муравей», басня Крылова.

— Фу ты! — воскликнул Японец. Мы тоже зафыркали и недоумевающе переглянулись. Мы ожидали, что нам покажут что-нибудь более интересное. «Стрекозу и Муравья» мы зубрили наизусть еще три-четыре года назад.

Воробей стал читать:

— Дальше, — сказала преподавательница и передвинула книгу.

Теперь запищал Мамочка:

— Дальше, — сказала халдейка.

Хрестоматия переходила с парты на парту. Мы читали один за другим нравоучительную историю стрекозы, которая прыгала, прыгала и допрыгалась.

Мы читали покорно и выразительно; лишь Японец, когда очередь дошла до него, заартачился.

— Да что это?! — воскликнул он. — Что мы — маленькие, приготовишки какие-нибудь?

— А что? — покраснела халдейка. — Вы это знаете?

Она посопела своим толстым носом и перелистнула страницу.

— Читайте.

— Читать мы умеем, — сказал Японец. — И даже писать умеем. Вы нас, пожалуйста, с литературой познакомьте.

— «Растворил я окно» — тоже литература, — сказала халдейка.

— Плохая, — сказал Японец.

— Ты меня не учи, я не маленькая, — сказала великанша, вспыхнув как девочка.

— Вы нам о новейших течениях в литературе расскажите! — воскликнул Японец. — Вот что!

— Не смей выражаться! — закричала халдейка.

— Как «выражаться»? — испугался Японец.

— Ты выразился, — ответила халдейка.

— Ребята! — воскликнул Японец. — Я выразился?

— Определенно нет!

— Нет! — закричали мы.

— Не выразился!..

— Выразился, выразился! — в гневе закричала страшная женщина. — Что это такое значит «течения»? Объясни, пожалуйста.

— Фу ты! — сказал Японец.

— Читайте, — сказала халдейка.

Купец забасил:

— Фу ты, — повторил Японец. — Ну расскажите нам про Маяковского, Федина, Блока…

— Не говори гадостей! — закричала мегера.

— Гадостей?!

— Да, да, гадостей. Что значит «блок»? Я не обязана знать вашего дурацкого воровского языка.

Японец встал, медленно подошел к двери и, отворив ее, прокричал:

— Вон!

Халдейка выпучила глаза. Мы нежно, любовно смотрели на Японца. Это было так на него похоже. Он весь горел в своем антихалдейском гневе.

— Вон! — закричал Японец. — Вам место в бане, а не в советской школе. Вы — банщица, а не педагог.

Великанша встала и величественно пошла к дверям. В дверях она обернулась и почти без злобы, надменно проговорила:

— Увидим, кто из нас банщица.

Не увидели. Исчезла. Растворилась, как дым от фугасной бомбы.

И опять мы остались без русского языка. И снова мы одолевали Викниксора мольбами найти нам преподавателя.

Викниксор ворчал.

— Найдешь вам, — говорил он. — Ведь вы лучшего преподавателя, вы академика, мирового ученого в могилу вгоните.

— Не вгоним, — обещали мы. — Честное слово, не вгоним.

Мы обещали, что будем сидеть на уроках русского языка, как самые благонравные институтки, мы обещали никогда не бузить, не ругаться и не смеяться над новым преподавателем, даже если он окажется каким-нибудь необыкновенно смешным, даже если у него будет два носа, или хвост, или овечьи рога.

Ради русского языка и русской литературы мы готовы были идти на любые жертвы.

Викниксор поворчал, поворчал, но смилостивился, поискал и нашел нам преподавателя.

Это был очень хороший, знающий свое дело педагог. Степенный, седенький, в золотых очках, он и правда был похож на академика. Так — Академиком — мы его и прозвали. Он пробыл у нас полтора или два месяца и за это короткое время успел прочитать курс русской литературы восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого века. Мы радовались этой удачной находке, мы стойко держали слово, данное Викниксору, и вели себя на уроках Академика так, что нам и в самом деле могли позавидовать самые скромные институтки.

И вдруг случилось большое несчастье.

Такое несчастье могло случиться только в нашей стране, в Советском Союзе.

Однажды во время письменной работы, когда мы слегка разнервничались и расшумелись, Академик поднял голову от книги, которую читал, и сказал:

— Нельзя ли потише, господа.

Мы вздрогнули. Мы сразу даже и не поняли, что случилось.

Потом Горбушка, не выдержав, закричал:

— Господ нету! Не царское время…

— Действительно, — сказал Японец.

Мы с удивлением смотрели на Академика.

Академик смутился, привстал и поправил очки.

— Прошу прощения, — сказал он. — Это как-то нечаянно вырвалось. Честное слово. Извините, господа.

Мы не могли уже больше сдержать своего негодования. Позабыв обещание, данное Викниксору, мы стали орать, улюлюкать, топать, как бывало на уроках самого ненавистного халдея.

Академик заерзал на стуле и покраснел.

— Товарищи, — сказал он, — я — старый человек. Мне очень трудно отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.

После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?

— Ребята, — сказал Японец, — придется простить ему его старость и политическую косность. Иначе — простимся с литературой. Решайте.

— Ладно. Черт с ним, — решили мы.

Мы простили ему его старость и политическую косность. Мы терпеливо сносили, когда на уроках он проговаривался словом «господа». Мы только морщились. А он, спохватившись, всякий раз извинялся перед нами. И это выглядело очень жалко и гнусно, и наше уважение к Академику постепенно меркло.

Теперь мы вели себя на его уроках уже не так смирно. Академику приходилось туго. Но он терпел. В то время была большая безработица среди педагогов, и Академик не мог не дорожить службой в Шкиде, где, кроме жалованья, воспитатели получали богатый «дефективный» паек.