Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

— Только засну — сразу война снится.

Другому «все мерещится, будто из меня сделали гусеницу танка и я все верчусь и верчусь».

. . . . .

Новенький в госпитале:

— Как у вас тут насчет блох и прочего?

— Небольшие десантики бывают.

. . . . .

«Россия сильна чрезвычайно только у себя дома, когда сама защищает свою землю от нападения, но вчетверо того слабее при нападении…»

Достоевский. «Дневник писателя»

. . . . .

Дом «в усиленно-русском стиле».

Там же

. . . . .

В госпитале. Раненый танкист в самокатной коляске. С трудом разворачивается и вкатывает свою тележку в узкую дверь уборной.

— Эх, мать честная! Когда-то шофером первого класса работал, а тут в сортир не могу въехать.

. . . . .

Раненый белорус перед операцией волнуется, спрашивает у врача:

— А что вы со мной робыть будете?

— Что-нибудь сробим.

. . . . .

Палата в госпитале. Восемь коек из никелированных дутых труб. Такие же — стальные — столики. Стены как во всех больницах. Кремовая панель, верх и потолок белые. Очень высоко под потолком, в матовом круглом плафоне одна-единственная лампочка. Стены украшают три картины: очень дурно, аляповато написанный маслом портрет Сталина, пейзаж и натюрморт — цветы, рассыпанные по столу. Посреди палаты — маленький белый столик, на нем играют в домино, тут же ставится поднос с хлебом и прочее, когда наступает долгожданный час обеда.

. . . . .

Тараканов в России издавна зовут прусаками, в Пруссии — русскими, русаками. Во времена Данте и Боккаччо флорентийцы называли их сиенцами, а сиенцы — флорентийцами.

. . . . .

Майор Пресников рассказывал вчера совершенно мюнхгаузеновскую историю. Клянется, будто своими глазами видел, как неприятельский снаряд попал в жерло нашего орудия, не взорвался и заклинил ствол.

. . . . .

Раненым скучно. Душа-парень Борискин утром объявляет:

— Беру на себя обязательство уничтожить пятьдесят мух.

Весь день посвящен охоте на мух.

— Они, черти, рассредоточиваются ловко!

— Ага. Маневренность у них хорошая.

— О! О! Смотри, пикирует!..

. . . . .

Как странно, вероятно, звучит для какого-нибудь читателя пионера или комсомольца выражение «обедали за высочайшим столом». Что значит высочайший? Выше некуда? Вот неудобно небось было обедать! А стулья? Тоже высочайшие?

. . . . .

В госпитале раненый, получивший передачу, угощает другого:

— Сосед, на рыбы…

— Не имею нахальства отказаться.

. . . . .

Раненый командир, лейтенант, лет под сорок, из деревенских, рассказывает разные «загадочные случаи» из своей жизни.

— Я, конечно, не верю, это есть плод суеверия, и, конечно, никакого колдовства нет, но вот это был, действительно, такой факт…

Рассказывает, как в деревне, когда был он еще совсем молодым парнем, приснился ему такой сон. Будто сидит он в избе у окна, зевает. Зевнул — и рукой провел по щеке. Смотрит: что такое? Рука черная. Вытер руку, опять провел по лицу — опять рука черная. По другой щеке провел — ничего.

А на другой день была у них в деревне вечеруха. Он танцевал. А его троюродный брат напился, с кем-то подрался, замахнулся железным болтом и нечаянно ударил вместо супротивника — рассказчика, этого будущего лейтенанта. Тот в «горячке» боли не почувствовал, только схватился за щеку.

— Посмотрел на руку — красная. Тут я свой сон и вспомнил.

Кто-то из слушающих замечает:

— Говорят, сон в руку — токо до обеда.

Рассказчик:

— Ну, это не показатель.

. . . . .

С первых дней мировой войны 1914 года в Англии стал популярен, стал крылатым такой циничный лозунг:

«Англия будет драться до последнего русского солдата».

Не вспомнилась ли и не пришлась ли по душе эта милая шутка отцов выросшим и возмужавшим деткам?

. . . . .

Прочел у Честертона * :

«Детям кажется, что малейшее несчастье влечет за собой гибельные последствия. Заблудившийся ребенок страдает не меньше обреченного на адские муки грешника».

До чего же это верно, как долго и упорно живут в памяти эти ужасные страдания, это чувство обреченности, охватившее заблудившегося, потерявшего маму!

. . . . .

В госпитале. Лейтенант Борискин, двадцатисемилетний красавец, рязанский, рассказывает историю своей женитьбы. Он еще учился на третьем курсе Московского текстильного института. Родители были против этого брака. У жены тоже. Своих комнат ни у жениха, ни у невесты не было. Решили «расписаться» тайно. В назначенный день долго ходили у подъезда загса, не решались войти, стеснялись. Наконец набрались храбрости, вошли.

— Жена, правда, еще раз хотела смыться, но я ее поймал на лестнице. Вошли. Сидят все такие торжественные, с шаферами, с родственниками, с букетами… А мы и одеты-то по-будничному. Сидим, робеем, ноги под стульями прячем. Вдруг дверь открывается, выходит какая-то мымра и кричит:

— На брак!

Так, вы знаете, в санаториях кричат: на душ!

Расписались кое-как, вышли на улицу.

— Ну, — говорю, — жена, давай пошли по домам.

. . . . .

Генерал Гейман — один из участников русско-турецкой войны 1877–1878 гг., «герой Ардагана» («витязь Ардагана», как назвал его корреспондент «Нового времени» Симбирский), был сыном барабанщика-еврея. Чтобы в те времена еврею дослужиться до такого высокого военного чина — мало было быть просто умным, просто храбрым, просто талантливым. В каком-то отношении надо было быть выше корсиканца Буонапарте.

. . . . .

Рассказ или пьеса, маленькая комедия. История Федьки Калюжного (рассказанная им товарищам по палате).

На фронт пришли посылки. В одной из них — письмо («Дорогой неизвестный боец, пишет тебе неизвестная тебе» etc.) Московский адрес. Посылка досталась Ф. Калюжному. Завязалась переписка. Товарищ Калюжного заболел, его направляют в Москву лечиться. Калюжный дает ему адрес девушки, просит навестить. Тот из московского госпиталя звонит или пишет открытку, выдает себя за Калюжного. Свидание. Может быть, женщина не молодая и не красивая.

— Я не думала, что мы встретимся. А ему… ему приятнее, если пишет молоденькая.

. . . . .

Фамилии раненых:

Фень, Чемерис, Подопригора.

. . . . .

— Что сегодня в кино?

— Мировая картина в десяти сериях: «Несчастная мать сопливого ребенка».

. . . . .

Пить чай (вместо сахара) «с дуем», то есть дуть на блюдечко.

Вполне заменяет сахар. Знаю по собственному опыту. Пил так без малого 12 месяцев.

. . . . .

А то еще есть другой способ: повесить кусочек сахара на ниточке, раскачать его — он по очереди всех чаевничающих обойдет и по зубам пощелкает.

. . . . .

Широкая натура

(из рассказов раненого лейтенанта)

— Она мне на шею кинулась и говорит: «У меня муж есть, я Славку Харитонова безумно люблю, а тебя еще больше!»

. . . . .

У Честертона — панегирик туману. «В тумане получает материальное воплощение та внешняя сила, которая придает уюту чистое и здоровое очарование».