Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

А Степан — правильно говорили — ухитрился прожить в общежитии двадцать с лишним лет. Только из комнаты в комнату переходил. Другие как: поживут два-три года, найдут себе в женском общежитии пару и женятся. Приведут жену в комнату, отгородятся занавеской от остальных и живут со всем пылом молодой страсти. Комендант кричит, в завком вызывают — нельзя, мол, в общежитии с женой жить, некультурно. А где можно? Где культурно? Ни у нее, ни у него площади нет и не предвидится. А жить, говорят, надо. Любить — надо. Прирост населения давать — тоже надо. Разве не государственный подход?

И заводское начальство, не имея сил бороться с таким подходом — не запретишь ведь жениться тем, кто живет в общежитии, — смирялось: пусть живут, если могут. А там, глядишь, и на очередь поставят, комнату дадут, а если прибавление в семействе, то и квартиру. Один за другим уходили из общежития Степановы друзья, с которыми он поселился когда-то в общаге, в другую, нормальную жизнь, жизнь, в отдельной комнате — с женой, детьми, с телевизором, с хоккеем после работы и трехразовым домашним питанием. А Степан оставался. «Что же ты, — говорили ему, — парень как парень, сталевар лихой, а найти себе бабу не можешь. Давно бы уже квартиру получил».

Степан не мог. Не то чтобы не мог — не хотел он по-свински, на глазах у чужих людей любить женщину, никак не мог. Ведь как по-человечески должно быть, думал Степан: вот познакомится он, к примеру, с хорошей девушкой (это он сначала думал — с девушкой, а потом стал думать: пусть даже с разведенной женщиной, пусть даже ребенок будет у нее), походят они какое-то время в кино, в театр, понравятся друг другу и, придет время, скажет Степан своей избраннице: выходи за меня замуж. Ну, а потом, естественно, привести жену в свой дом, в свою квартиру, в свою, на худой конец, комнату. Но ничего этого у Степана не было, и потому он избегал заводить знакомство с хорошими женщинами: все равно ничего не получится, раз квартиры нет, а плохие женщины избегали Степана — им было с ним неинтересно.

А годы шли. Иногда Степану делалось страшно: вдруг он так и останется на всю жизнь один. Страшно было даже не это — он привык жить один, — а то, что так и пропадет зря накопленная за годы ожидания нежность. Однажды он решился и пошел в завком.

— Я уже много лет работаю на заводе, — сказал он председателю завкома, — а у меня еще нет семьи. Дайте мне комнату или поставьте на очередь.

— Не имеем права, — сказал ему председатель завкома. — Ты холостой, а холостых, как известно, мы на очередь не ставим. Женись — тогда другое дело.

— А куда я жену приведу — в общежитие? — спросил Степан. — Это ведь запрещено.

Председатель пожал плечами.

— Ничем не могу тебе помочь. Ничем. Ты сам посуди: у нас на заводе семейных столько стоит на очереди, с детьми! Как же тебе комнату дать, а с детьми... не дать? Будет это справедливо?

Степан подумал-подумал и кивнул: да, это будет несправедливо. Больше того, если ему, холостяку, дадут комнату, а кому-то, семейному, не дадут, председателю завкома выкарябают глаза.

Встал и пошел. Уже в дверях обернулся:

— А если я так никогда и не женюсь, что же, меня так и понесут на кладбище — из общежития?

Сказал, и самому страшно стало, вдруг представил: он — седой старик, давно на пенсии, а живет в одной комнате с восемнадцатилетними юнцами. Те вино пьют и его приглашают: дедушка, давай кирнем с нами...

Председатель завкома тоже задумался, но, видно, ничего придумать не смог. И поднял виноватые глаза на Степана.

— Слушай, — сказал он. — Странный ты человек: здоровый, видный, отличный специалист. Неужели ты не можешь найти себе подругу — с квартирой? Да сколько угодно! Я бы на твоем месте...

Степан попрощался и ушел.

Где-то через год, когда на заводе организовался жилищно-строительный кооператив, Степана в порядке исключения, как передовика производства, в этот кооператив включили. Он внес деньги. Квартиру пообещали через год, а это означало, что самая пора настала знакомиться Степану с хорошей женщиной. Он и приступил. Но это оказалось не так просто. И не потому вовсе, что в городе или на заводе мало было хороших женщин — их хватало, — а потому, что, доживя до тридцати пяти лет, Степан совсем не знал женщин... Тот небольшой опыт, который у него все же был, заключался в том, что он иногда подходил после кино к какой-нибудь женщине попроще, говорил; «Разрешите вас проводить», и если та соглашалась, почти в полном молчании провожал ее до дома, галантно раскланивался и уходил. На большее — хотя бы пригласить женщину опять в кино — он не мог решиться. И недоумевал, как это вообще можно: ведь женщина сразу догадается, что вовсе не в кино дело, что мужчине от нее нужно совсем другое. А если она это знает и тем не менее идет — значит, это плохая женщина. А Степану, как мы уже знаем, нужна была хорошая.

Нуждался ли он в плохих женщинах? Да, нуждался. И иногда, отчаявшись, он бросался искать их, этих загадочных плохих женщин, — в ресторанах, на пляжах, на бульварах, на последних сеансах кино. Но все женщины были одинаково недоступны для него. Какая хорошая? Какая плохая? Он разобраться не мог, хотя и много об этом слышал.

Зарабатывал Степан хорошо. Иной сталевар, пока одну плавку выдаст на своей трехтонке, сто раз вспотеет, мокрый, грязный весь; на подручного кричит, тот — на сталевара, бегают вокруг печки, как два черта. А Степан — сухой, чистый — уже вторую выливает, и подручный у него, как профессор: сидит, газету читает. Куда он деньги девает? Этот вопрос волновал многих. Не пьет, не курит, баб боится... На книжке, видать, на две машины хватит. Богатый жених, звали Степана за глаза пожилые замужние женщины, работавшие в цеху, и не раз, догадываясь о его горе, предлагали познакомить с хорошей женщиной. Степан все эти предложения отвергал — вот еще, что он, сам найти не может, да стоит ему только свистнуть... А после, бывало, жалел: ну что он, в самом деле, за человек — ему добра желают, ведь и впрямь он знакомиться не умеет. Но признаться в этом кому-нибудь было выше его сил.

Часто обсуждали Степана в мужской раздевалке: как это он в его годы обходится без жены.

— Может, он того, как это называется: когда получку не сразу дают, а после?

— Депонент?

— Во-во, депонент!

— Не похоже — сам глянь...

— Тогда черт его знает.

— И это — в наше время!

— Памятник ему поставить нужно.

— Главное, — авторитетно заявлял Матюшенко, — что из него уже ничего не выйдет, даже если кого-нибудь себе и найдет.

— Почему ты так думаешь, Иван? Что ж оно — заржавеет?

— А вот увидишь.

— Чепуха это.

— А вот увидишь.

И одни соглашались с Матюшенкой, другие нет, верили в Степана, да и как было не верить: из душевой выйдет в раздевалку — матерый мощный бог, идет, поигрывая мускулами, к своему шкафчику, а все на него смотрят.