Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Ольга во все глаза смотрела на мужа.

— Ой, Коля, правда? Лед тронулся, значит? Слава богу.

— Бог тут ни при чем, — сказал Николай важно. — Все от самого человека зависит, от этого вот места.

В одной руке у него была ложка, в другой — хлеб, и нечем было показать жене, что все, конечно, от головы зависит, ну а та, ясно, не упустила случая спросить с умным видом, от какого же места у Николая все зависит...

Николай помолчал. Потом отложил оскорбленно ложку и постучал себя кулаком по лбу.

— Вот от этого, от этого! Теперь тебе ясно?

— Теперь ясно, — кивнула Ольга, — просто и доходчиво. Так кем же тебя все-таки назначили — директором завода?

Наступил самый ответственный момент: сказать, на какую должность его назначили, чтобы она поверила.

Николай был устроен так, что никогда ничего заранее не обдумывал (чтобы не терять времени), а говорил то, что приходило в голову в самый последний момент, и потом стоял на своем твердо, чего бы ему это ни стоило. Так, когда однажды зашел разговор о всяких нациях, какие есть на свете, об их хороших и плохих качествах, как это водится в иных глубокомысленных компаниях, и кто-то сказал, что не любит французов, а кто-то ему возразил: почему, мол, среди французов тоже есть хорошие люди, Николай возьми и брякни: «Конечно есть! Я сам француз».

— Как это? — не поняли его.

— А так. У меня дед был француз.

— Но почему же тогда об этом никто не знает?

— А потому. Что ж, по-вашему, моя бабка должна была трепать об этом на каждом углу?..

— А ну скажи тогда что-нибудь по-французски, — предложили ему.

— Бонжур, — сказал Николай.

И целую, неделю после этого случая он изображал из себя тайного француза, вставляя как бы невзначай в свой разговор французские слова «мерси» и «бонжур», и так вошел в роль, что даже всерьез стал думать: «А черт его знает, может, я и в самом деле француз, нос вон какой длинный. Ведь если подумать трезво, никто точно не знает, к какой нации принадлежит».

— Так кем же тебя назначили? — спросила еще раз Ольга.

Николай быстренько пробежал в уме по всем ступенькам цеховой иерархической лестницы, остановился на последней, самой высокой. А что, была не была.

— Меня назначили исполнять должность начальника цеха, — сказал, глянув на Ольгу ясными-преясными глазами. — Временно, конечно. — И как ни в чем не бывало опять принялся за борщ.

Ольга знала своего мужа. Какое-то время, склонив голову набок и прищурив глаз, она смотрела на него сбоку, как опытная хозяйка, прицениваясь на базаре к гусю, смотрит, сколько же это в нем будет мяса, а сколько дурного жиру, который потом изойдет на чад. Николай спокойно ел, двигая ушами и худой шеей, аккуратно выплевывая на стол трубочки укропа, которого терпеть не мог в борще, — сколько раз говорил Ольге.

— Ты что, шутишь? — озадаченно спросила Ольга.

— Отнюдь, — сказал Николай, — что ты видишь в этом смешного?

— А то, что ты несешь: тебя — начальником цеха...

— А я что — пальцем деланный?

— Кто тебя знает...

— Вот-вот, это ты обо мне такого невысокого мнения, а другие считают как раз наоборот. И ценят. Ну что, что смотришь?

— Колька, убью, — пригрозила Ольга. — Если опять брешешь — вот этой рукой убью.

— Ну что Колька, что Колька!! — повернул он к ней гневное, обиженное лицо. — Брешешь... А деньги тогда откуда — ты об этом подумала? Что, я убил кого, ограбил, по-твоему? Быстрее милицию зови, давай, давай, что же ты смотришь?

Ольга махнула на него рукой и опять принялась считать деньги. Глянула сторублевку на свет.

— Что, настоящая? — ехидно подначил Николай. — А то, может, я фальшивомонетчик? Деньги рисую?

И Ольга наконец поверила. Ведь деньги и впрямь не нарисуешь, вот они, живые, где же Николай мог их взять?

— Ой, Коля! Неужели и правда тебя начальником цеха поставили? — и кинулась обнимать мужа. — А сколько ж ты теперь будешь получать?

Два года назад Николай Кузьменко окончил вечерний техникум, и ему предложили перейти из формовщиков пятого разряда работать поммастера, там же, на своем участке. «Потренируешься в руководстве, — сказал ему начальник цеха, — а через полгода дадим смену».

Николай, посовещавшись с Ольгой, согласился — должность не ахти какая и денег рублей на пятьдесят меньше, но все ж таки итээровская, а итээровцам можно подниматься по служебной лестнице наверх хоть до министра. (Правда, было неясно: министры — это итээр или они идут совсем по другой сетке? «Там разберешься», — сказала на это Ольга.) И они стали ждать повышения. Даже с ребенком опять не спешили, хотя обоим уже перевалило за тридцать лет.

Но прошел год, пошел второй — Николай за это время три или четыре раза подменял уходивших в отпуск или на больничный мастеров, и вроде успешно, но те возвращались, и Николай снова опускался, так сказать, в первобытное состояние. Он терпеливо ждал, никому не жаловался, что его не повышают, но на собраниях и летучках нет-нет да и заглянет начальнику в глаза — в чем дело, мол, сам обещал через полгода смену, а теперь... Ведь у него диплом, а он ходит грязный, как рабочий. Но начальник глаза от Николая прятал — ему было нечего сказать. Рабочие — те говорили прямо: «Диплом, оно, конечно, хорошая штука, но, видать, к диплому еще и голова нужна». Это одни. А другие утверждали, что не столько голова нужна, сколько характер, а где он, мол, у Николая. Но, думается, правы были не те и не другие, говоря так о нем, а третьи, которые говорили, что не повышают Николая, известное дело, из-за его чрезмерной любви к справедливости — таких не повышают никогда. Так, скажем, если собирали в конце смены по рублю и вставал вопрос, кому бежать в лавку, то тянуть спичку подходили и к поммастера, и Николай без всяких разговоров тянул. Другой бы на его месте отказался: почему это он тянуть должен, он итээр, у него образование, но Николай так поступить не мог, все должно быть справедливо. Все дают рубль — и он дает, все тянут спичку — и он тянет. И, как назло, ему чаще всех и доставалась короткая спичка — бежать, значит. Николай бежал. Пусть видит коллектив его справедливость. А оно известно: раз для людей добро сделал, два — они и на шею сядут. Да еще смеяться будут за спиной: какой у нас начальник доступный. А так, чтобы раз и навсегда бросить и не бегать, Николай не мог — втянулся.

А тут еще Ольга пилить стала каждый день: что ж это ты у меня за такой дурак, что с дипломом дорогу себе пробить не можешь? Зачем было тогда учиться, лучшие годы терять, недоедали, недопивали, в кино лишний раз не ходили... И это хуже всего. Пилит, бывало, и пилит, и насмехается. Хоть из дому беги.

И вот...

Когда первый порыв радости прошел, Ольга отпустила Николая из объятий и отошла чуть-чуть в сторонку.

— Последний раз спрашиваю, — погрозила ему пальцем, — ты не пошутил?