Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

— Да я б и отдала, — говорит Зоя, — мне не жалко. А только хочется мне посмотреть, как эта... королева крутиться будет. А то взяла себе моду без доклада к начальнику ходить, вроде меня тут и нету. Нет, не отдам я тебе бумагу.

— Надо, Зоя, надо. Бог с ней, с королевой, а Борька хороший парень.

— Борька хороший, — говорит Зоя, — но я одного не пойму: где ж у него глаза были, когда он женился?

— Да где ж были — ясно где, женщина статная. А в душу человеку не залезешь.

И Зоя отдала Матюшенке бумагу. Он накарябал на ней, что меры приняты, и отослал назад, а Борька на радостях позвал своего спасителя в шашлычную.

Когда, уже часов в десять, заведение закрывать стали, Борька и говорит:

— Знаешь что, Иван Федосеевич, ты меня, считай, спас от смерти, пошли еще ко мне домой, у меня там есть кое-что в запасе.

Матюшенко засомневался:

— А как на это супруга посмотрит?

— Да ее нет дома! Она на какие-то курсы повышения ходит, а потом у них культпоход в кино. Успеем!

— А мама?

— Какая мама?

— Ну, Аллочкина мама, что из Кривого Рога приехала.

— Чепуха, — Борька говорит, — никакой мамы нету. Это так... То есть мама, конечно, у Аллочки есть, но она как жила в Кривом Роге, так и живет со своим мужем, директором автобазы. Просто Аллочка прописала ее у нас, так все делают, а она живет в Кривом Роге. Зачем ей приезжать? Только ты меня не выдавай, а то она мне сделает харакири. Пошли, пошли, у меня во-от такая бутылка.

Пошли. Дома, несмотря на поздний час, и правда никого не было. Борька нажарил картошки, порезал сала. Поставил на проигрыватель пластинку. Потом сами завели песню: «Как кум до кумы, гоп-гоп, мои гречаники» — и так далее, потеряли бдительность...

Тут она и явилась, кума. Как черт злая. Увидела с порога гостя — позеленела вся. Но старается не показать виду.

— Кто к нам пришел! — говорит сладко. — Здравствуйте, Иван Федосеевич. Очень рада вас видеть. — И к Борьке: — А где мама?

При этом моргает незаметно — мол, соображай быстрей, дубина, что ж тут думать.... Борька подумал-подумал и говорит:

— Ах да, мама... А мама в магазин пошла, за хлебом. Что-то правда давно нет.

— Да-да, — поддержал Матюшенко, — мама в магазин пошла, точно. Да вы не беспокойтесь, Алла Николаевна, мама скоро вернется. Хорошая старушка, славная.

Аллочка стояла задумчиво в дверях.

— А когда, — спрашивает осторожно, — мама в магазин пошла, до того, как вы пришли, или...

Борька опять задумался, а Матюшенко:

— До того, до того, Алла Николаевна, не беспокойтесь. Куда она денется?

— А было уже часов двенадцать, ночь, какие там магазины...

— А может, она под машину попала? — предположил Борька. И налил себе и своему спасителю.

— Все может быть, — сказал Матюшенко. — Сейчас такое движение. Ну, давай за ее здоровье... А то, понимаешь, обидно будет...

— Что обидно?

— Ну как же... Квартиру получать, а мамы нету. Но вы не огорчайтесь, вы тогда знаете что: вы никому не признавайтесь, что это ваша мама под машину попала, — документов же у ней с собою нет? Нет. Ну вот, и в цеху никому не говорите, а я, естественно, тоже буду молчать. Понимаете?

Но Борька уже ничего не понимал.

— Никуда она не денется, — сказал он твердо. — Не отвлекайся. Давай лучше споем.

— А ну иди сюда! — сказала тогда Аллочка и потащила Борьку на кухню. Там — по морде... — Ты понимаешь, что ты наделал? — шипит. — Ты меня на весь завод опозорил. С кем ты пьешь? С кем ты пьешь! — кричит. — Биндюжник! Докатился!

Матюшенко — все слышит.

— Пусти! — кричит Борька. — С кем я пью... А с кем я пить должен, с Хаммаршельдом? Он меня от смерти спас.

— Ты зачем привел сюда этого гегемона!

— Он не гегемон, он человек. Че-ло-век...

— Чтоб духу его тут не было! Господи, с кем я только живу, с кем живу!

Что было дальше, Матюшенко не стал слушать. Он быстро оделся и, тихо прикрыв за собою дверь, вышел из комнаты. Уже на улице, прикуривая возле освещенного окна Аллочкиной и Борькиной комнаты, услышал, как Борька орал:

— А ты думаешь, я не знаю, с кем живу! Знаю! Оч-чень хорошо знаю! Карьеристка чертова! Я ложусь сегодня на полу! В знак протеста!

«Хорошо держится», — подумал Матюшенко и зашагал домой.

И вот тогда впервые в жизни он решил выступить на собрании.

В разных местах собрания проходят по-разному. В литейном цехе они проходили так: после работы собирается в Красном уголке смена. Выберут президиум. Кто-нибудь из начальства скажет речь. Потом — прения. Аллочка встает и объявляет:

— Слово имеет мастер обрубного участка товарищ Шапка.

А Шапка, худой как жердь, сивый, уже идет по проходу к трибуне. Идет с таким видом, будто у него зуб болит и ему его сейчас будут дергать. Не любит Шапка выступать, а что делать — просят. Кто-нибудь в это время со знанием дела кивает: «Ну, ясно, этот сейчас будет говорить, как брал Берлин в сорок пятом».

Шапка выходит на сцену и говорит:

— Дорогие товарищи! Как сейчас помню, наша гвардейская Третья танковая армия получила приказ атаковать Берлин с юга. Нам выдали доппаек...

Шапка перечислял подробно, что в доппайке было: сало, американские сосиски, трофейный шоколад — в таких круглых баночках...

— А наркомовские? — подсказывают с места.

— Само собой. Ну и конечно — боекомплект: столько-то осколочных, столько бронебойных, столько-то фугасных. Сколько — говорить не имею права. Десант на броню и — это есть наш последний...

Далее оратор увязывал взятие фашистской твердыни с планом, который опять горит и который, как Берлин, взять надо, выражал уверенность, что, никто не пожалеет сил, и с тем же видом, что на трибуну шел, трюхает на свое место.

И хотя Шапка ничего нового не сказал, ему дружно хлопают: у Феди Шапки два ордена Славы, не считая других наград, и вообще он человек хороший.

За Шапкой на трибуну идет Вася Киготь. Этот вырядится, как на свадьбу, при галстуке, и весь сияет, как голый зад. Говорит громко, но что говорит, понять трудно.

В молодые годы Вася играл в футбол, стоял, в основном, на защите, потому что не любил бегать. Но удар имел — пушечный. Только бил он почему-то не по воротам, а вверх. Бывало, как замастырит со всего маху — мяч свечой в небо. Две команды сбегутся, задерут головы и ждут, когда упадет мячик. Иногда мяч падал, иногда нет... То есть он, конечно, падал, в силу естественного притяжения земли, но падал где-нибудь далеко за полем. Пацаны бегут искать его там, в бурьянах, а Васю гонят с поля — сколько раз говорить можно: смотреть надо, куда бьешь. Вася уходит с высоко поднятой головой, обиженный, непонятый, но в то же время твердо убежденный, что тот, кто выше всех бьет, тот лучше и играет.

И на работе он такой: шагу лишнего не ступит, зато дай поговорить, хотя что говорить — Васе безразлично. Раз сказал на день Красной Армии: «Все хорошо знают подвиг партизана Дениса Давыдова. Когда наши войска отступали, Денис с группой товарищей остался в тылу врага и пускал под откос вражеские эшелоны».