Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

— И ты... ты это точно знаешь?

— Точно, — сказал Подолянский. — Это, так же точно, как и то, что влажность воздуха сегодня восемьдесят семь процентов, ветер западный, местами туман, изморось.

— Да-а, — вздохнул Петров, — все это очень и очень-грустно.

— Да, — в свою очередь сказал Подолянский, — грустно. — И ему в самом деле сделалось отчего-то грустно.

— Слушай, старик, а ты давно знаешь, что я дурак?

— Как тебе сказать, — Подолянский подумал. — Наверное, я догадывался об этом еще в школе. Помнишь, мы сидели с тобой на второй парте?

— И ты все эти годы молчал? Ты, самый старый мой друг!

— Мне было жаль тебя. И потом, кто мог подумать, что ты так далеко пойдешь?

— Ну, знаешь... Не понимаю, зачем ты тогда со мной дружил? Зачем?

— Мы были дети. Жили в одном доме, играли в одном дворе. А в общем, не знаю, почему я с тобой дружил. Наверное, потому, что ты никогда не давал меня в обиду. Что было, то было. Я не оставался в долгу и все для тебя делал: арифметику, алгебру, русский язык, я давал тебе списывать сочинения. А ты кроме футбола ничего не хотел знать.

— Ты преувеличиваешь, старик, ей-богу преувеличиваешь. Не такой уж, я болван. Я «Декамерон» в пятом классе прочитал!

— Вот-вот, «Декамерон»...

— А что, плохая книга?

— Хорошая. Но в пятом классе читают другие книги.

— Воспитанные люди?..

— Ладно... Но в институте, куда тебя приняли отнюдь не за умственные способности, — ты был способный форвард — я делал тебе эпюры, считал редуктор, балку. Я вкалывал, как последний раб, а ты все играл, играл — в футбол, в регби, в преферанс. Ты лучше всех танцевал и, сколько я тебя помню, всегда волочился за кем попало, ни одной красивой девочки не пропускал. Где тебе до наук было. Так неужели за все эти годы тебе ни разу не пришло в голову, что ты глуп и бездарен? Ты молчишь. Значит, ты знаешь, что я прав.

— Да, старик, я, кажется, и впрямь был порядочным остолопом, — немного погодя сказал Петров. — Но ведь ты сам же говоришь: мы были дети.

— И еще одно, чуть не забыл. Тебя всегда слишком любили женщины. А женщины, как известно, любят глупцов. Не так ли?

Петров ничего не ответил.

— Алло?

Петров молчал.

— Ты что там делаешь? — забеспокоился Подолянский.

— Веревку мылю, — просто сказал Петров.

И Подолянский тут же представил себе, как его старый-престарый друг Петров, пускай, бесшабашный в юности и никогда не умевший быть прилежным, бесцеремонный, нахрапистый, удачливый, но все же друг, стоит сейчас на столе и прилаживает на шею веревку.

— Что ты задумал, а? Что ты задумал, дурак? — закричал Подолянский в трубку. — Ни с того ни с сего вешаться вздумал!

— Я же дурак, — отвечал Петров.

— Ну и что, мало ли дураков на свете, живут!

— Но я знаю, что я дурак.

— И хорошо, что знаешь. Будешь работать над собой. Хочешь, я тебе помогать буду?

— Спасибо. Мне уже сорок два. Когда я теперь поумнею? Прощай. Дураком стыдно жить на свете.

— Но ведь дураки тоже люди!

— Нет, брат, прощай. Спасибо тебе за все — за арифметику, русский язык, физику, за сочинения и балку с редуктором. Ты был настоящий друг!

Петров глубоко вздохнул, что-то скрипнуло на том конце...

— Стой! — заорал Подолянский. — Стой, Вовка! Стой, тебе говорят, остановись. Это не ты дурак, все наоборот, наверное, да, да!

— Как это?

— Очень просто. Все наоборот, ты умный, а я дурак. Я дурак, а ты умный, понимаешь?

— Ничего не понимаю. Ведь не ты, а я, я списывал у тебя всю жизнь русский язык, алгебру, я играл до тридцати лет в футбол, меня собирались из школы выгнать. Почему же теперь — ты дурак?

— Да, — сказал Подолянский, — я всегда был круглый отличник, а ты троечник. Меня ставили тебе в пример. Но кто теперь стал ты и кто я! Кто такой я, я спрашиваю? В сорок два года рядовой инженер-конструктор. У меня начальнику двадцать восемь лет. Нет, брат, так не бывает. Я как раз и есть способный, начитанный, всегда подающий надежды и, увы, только надежды, безалаберный, добросовестный дурак. Обо мне уже двадцать лет пишут в характеристиках — добросовестный, исполнительный инженер. Можешь ты себе представить «исполнительного» Королева или Эйнштейна? Вот. И потом, меня никогда не любили женщины. Женщины не любят дураков...

— Вот оно как, — задумчиво проговорил Петров.

— Выходит, так, — вздохнул Подолянский.

— И что ты теперь делать будешь?

— Не знаю.

Он действительно не знал. Было бы хорошо теперь уехать, все равно куда, остаться одному и хладнокровно переварить тот факт, что жизнь не удалась, триумф не состоялся. Признать, наконец, себя рядовым и почувствовать облегчение. И отдохнуть от постоянного сознания собственной ничтожности, от назойливого участия преуспевающих друзей, деликатной иронии начальства и молчаливого презрения жены, дочери. И еще он подумал, что до пенсии — целых восемнадцать лет...

— Послушай, Вовка, а ты не мог бы уехать куда-нибудь, совсем, понимаешь? Я знаю, ты еще далеко пойдешь, и я желаю тебе успеха. Но понимаешь, все относительно в конце концов, и мне ведь тоже жить нужно...

Вскоре Петров уехал.

А вместо него во дворе появился тихий, очень стеснительный гражданин в очках. В первый же день он поклонился Подолянскому и очень смущенно спросил:

— Как вы думаете, дождик сегодня будет?

— Будет, — заверил его Подолянский, — во второй половине дня, это уж как пить дать.

— Вот и я думаю: что делается с природой? Вчера дождь, сегодня дождь, а тут еще профсоюзное собрание после работы. Все говорим, говорим, а что толку? Второй год путевки в Ессентуки не могу добиться.

— У нас так, — с готовностью поддержал эту мысль Подолянский. — У меня самого второй год отпуск в марте.

— Вы инженер?

— Старший инженер.

— И я старший инженер! Будем знакомы.

Они быстро прониклись доверием друг к другу и теперь каждое утро вместе идут на работу. Им по пути, и если один по какой-либо причине задерживается, другой его терпеливо ждет.

— Ну, что там у нас сегодня? — говорит Подолянский.

— Влажность воздуха почти сто процентов! — радостно улыбается ему новый друг.

— Ветер северный!

— Десять метров в секунду!

Они берутся за руки и идут, преодолевая ветер, к автобусной остановке. И с удовольствием говорят, говорят о том, что не было и нет гармонии в жизни, все не так: только что цвела весна, а скоро уже опять осень. Они говорят, говорят... Они понимают друг друга, и им хорошо вместе. Хорошо, пусть даже влажность воздуха почти сто процентов, ветер северный и отпуск в марте, а пресной воды на планете, по слухам, хватит всего на тридцать лет.

Когда-то давным-давно, часов в семь вечера, благоухавшего фиалкой, шел на свиданье с ней...

Хотя какое там свиданье — так, учились в одной группе, никого, кроме нее, не замечал, делал ей чертежи, эпюры, переводил с немецкого проклятые «тысячи». В награду она изредка предлагала сходить вместе в кино. Словом, дружили, и это ее вполне устраивало, а он... Он уже начинал смутно сознавать, что дружба с женщиной — вовсе не идеал отношений, и словно чего-то стало не хватать. Чего — он думал об этом днем и ночью, больше ночью, потому что днем, когда он видел ее, все ночное вдруг представлялось святотатством, он ни с того ни с сего краснел, а она спрашивала: «Что это с тобой?» — «Я — чудовище, если бы ты знала, какое я чудовище!» — говорил он, всерьез так о себе думая, а она его успокаивала: «Никакое ты не чудовище, ты хороший, умный, симпатичный мальчик. Ты мой лучший друг». «Но я не хочу быть другом, — думал он, — с чего она взяла...»