Михаил Годенко - Зазимок

Оверьян подумал, потом ответил:

— Говорят, там товарищ Кутулуп советует взяться за церкву.

— Короткая дорога не всегда правильная, — заметил Горчичный.

— Насчет Кутулупа так не говорите, — вмешался отец. — За Советскую власть голову сложит, не задумается. Помню, на дроздовцев ходили…

Горчичный поморщился.

— Не про то разговор!

Кутулуп — окружной председатель. Всех старше. Даже Горчичный под ним ходит. Он действительно всем головам голова. Чуть ли не с сажень ростом. В обхвате широк: стоит ему опуститься на заднее сиденье своей «чертопхайки», и уже другому сесть некуда. Как только колеса не лопнут! Когда я впервые увидел товарища Кутулупа, он на самом деле был в тулупе. Случилось это возле сельсовета. Он выбрался из открытой машины, поманил к себе меня, Микиту и Юхима. Да как распахнет полы, как сгребет всех троих под кожух. Басовито гогоча, понес в сельсовет. Мы чуть не задохнулись в овчинной темноте. Потом вытряхнул нас на цементный пол коридора да как гаркнет:

— Держи их!

Не знаем, где прыть нашлась. В момент очутились У церковной ограды.

Оказывается, он за то, чтобы сломать церковь. А раз Кутулуп сказал, значит, никакая крепость уже не устоит!

Пошла смута по слободе. Бабы разгневались. Свистни им — возьмут рогачи в руки, выйдут на защиту. Мужики, те поумнее. Решили писать лист в Харьков, в столицу республики, на имя Григория Ивановича Петровского. Думают, пусть разберется: все-таки председатель всей Украины. К тому же человек простой, из рабочих. Даже земляк: из Катеринослава, губернского нашего города. Надеялись, рассудит по справедливости, да еще и хвосты наломает кому следует.

Не знаю, послали тот лист или не послали, но что писали, это точно. Микита сообщил нам, что письмо составлено его отцом, листоношей. Начато вроде так:

«Здравствуйте, Григорию Ивановичу — дорогий Всеукраинский староста, доброго Вам здоровья. Пишут граждане нашей слободы. Передаемо низкий поклон. А еще сообщаем, что урожай был хороший. Корму скотине запасли немало, до нового хватит. В этом году окот прошел благополучно. И коровы телились справно. Так шо будьте спокойны…»

Микита не знает, что писано дальше. Не успел прочитать. Батько схватил его за ухо и вышвырнул за порог.

Школьный зал набит до отказа. За каждой партой уселись по четверо. Кому не хватило места, стоят в проходах плотной толпой. Галдеж — оглохнуть можно. Все говорят, и никто ничего не слышит.

В проходе появился Сирота. Зал замер. Чудно, наступила такая тишина, будто уши намертво заложило. Сирота стал у стены. Голубеет расшитая косоворотка, белеет продолговатое лицо с крепким хрящеватым носом. Брови широкие, густые. Лоб низкий. Залысин нет. Чуб темной шапкой надвинут чуть ли не на самые брови.

Сидор Омельянович отменил последний урок и устроил общий сбор. Говорить будет о церкви. Точно знаем. Сейчас вся слобода ею занята. Тетки под хатами о ней балакают. Дядьки — возле «рачной». Начальство — в сельсовете. Ну, а мы, ясно, в школе.

Не знаю, как мне быть? Сначала настраивался против церкви. Совсем ее не жалко. Стоит пустая, окружена могилами, обросла кустарниками, бурьяном заросла. В трещинах порога — лебеда. Окна повысажены. Птахи всякие туда залетают. Гнездятся, где не следует. Внутри ничего такого не осталось. Была когда-то серебряная утварь, золотые оклады. Теперь нет. Все поразнесли.

Отец мой поутих насчет церкви, и мне ее жалко стало. Выходит, куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Однажды зашли мы с Микитой в церковь. Я как затянул: «Ого-го-гоу!..»

Поплыло эхо, затрепетало под сводом главного купола. Померещилось, мне, будто вздрогнула тяжеленная цепь, на которой держится паникадило.

Микита объясняет:

— Вон в тех выступах — горшки вмазаны. Понял?

Киваю согласно, но, правду сказать, верится не очень. Хотя почему же? Помнится, возьмешь глечик, поднесешь ко рту, забубнишь — отдается гулко. В церкви, видать, большие глечики вмурованы, покрупнее домашних, оттого и звук пораскатистей.

Микита за то, чтоб церковь не трогали. А что думает Юхим, не пойму. Говорит:

— Яке мени дило!

Конечно, ему теперь не до церкви, своих забот по горло. Отец ж без ноги остался, на деревяшке ковыляет. А деревяшка, известно, не своя нога, на ней шибко не разгонишься. Юхим теперь вместо отца бегает.

Замерла школа, слушает своего директора. Сирота издалека начал, чтобы яснее было. Рассказал, откуда взялась религия и что она такое есть. Всю историю припомнил. Как же, он сам историк, значит, и должен истории рассказывать. Рисовал нам пещерного человека. Гром и молнию рисовал. Страх, говорит, заставил дикаря искать себе бога-защитника. И о рабах сказал: верой их держали в покорности. Но всего интереснее было слушать о рыцарях-крестоносцах, которые шли в бой на бронированных лошадях, в железных латах. Потом про инквизиторов-монахов. Говорит, сонных людей по ночам хватали и живьем в костры кидали. Описал войны всякие. Упомянул Шевченко и его «Конфедератов». Рассказал, как попы против Советской власти руку поднимали, заговоры устраивали.

Так нас накалил, так распек, что дай команду — кинемся на приступ! И еще чем взял:

— Бесполезная масса кирпича! Если этот кирпич с умом употребить, может вырасти двухэтажная школа, как в городе.

Всем уже мерещилась высокая красавица школа с широкими, словно ворота, окнами. Сирота заключил:

— Вы, ученики, застрельщики новой жизни, бейтесь против отсталых элементов, против религии и невежества. Говорите своим отцам и матерям, что церковь — бельмо на глазу. Снесем ее с нашей земли и место заровняем, где стояла!

Молодец Котька, вовремя явился. Как раз такое заварилось!

Вся семья их вернулась. Только где жить остановятся, непонятно. Хата — совсем не хата: там теперь свиньи ночуют. Э, да что ломать голову. У них половина слободы родичей, найдут угол!

С Котькой наша тройка увиделась возле «рачной». Подбегаем, не успели поздороваться, как он объявил:

— Кугуты, хотите выпить ситра?

— Да!

— Монета есть?

— Нет!

— Показываю, как надо добывать!

Мимо проходила пустая полуторка. Котька ухватился за борт.

— Гоп-ля!

И скрылся в кузове. Видим, полетели оттуда пустые мешки. За ними Котька; полы куцеватого пиджачишка вразлет, словно крылья. Поднялся с земли, собрал мешки, свернул кулем.

— Счас!

Подался во двор «рачной». С кем он там шушукался: то ли со сторожем, то ли с судомойкой, то ли с самим заведующим? Только, видим, выходит улыбчивый, монгольское лицо еще скуластее стало. Приглашает в «рачную»:

— Потопали, кугуты, поддадим парку!

Усадил за стол, принес три бутылки ситро, граненые стаканы.

— Дуй, братва!

Кажется он каким-то не нашим. Вот хотя бы татуировка… А здорово придумал: по буковке на четырех пальцах: «К-о-т-я», а?! Смотрим на него завороженно. Каждый понимает, атаманить будет Котька. Раньше верховодил, а теперь и подавно!