Михаил Годенко - Зазимок

Или вообще плюнуть на школу, на сцену? Отец охотно возьмет к своим машинам. Буду ходить в замасленном пиджаке, буду отмывать закопченные руки желтым керосином, вытирать паклей. Возьму себе участок «на низу», поставлю саманную хату, заживу припеваючи. Дел хватит. Вон и Чибрик может взять к себе на трактор подручным. А то можно на курсы комбайнеров податься. Куда хочешь! Была бы твоя воля… Конечно, охота махнуть в края, которые подальше, увидеть что-либо позаманчивее. Ну, скажем, податься в Мариуполь, устроиться матросом на пароходе, побывать в далеких морях, посмотреть всякие диковинки. И штормы выдержать, и зной перенести. А то, может (недавно в газетах писали), на судно нападет фашистский военный корабль. Скрутят руки, будут пытать. А ты — ни слова, как и подобает красному моряку. Отец прочтет газету, и, улыбнувшись, скажет матери:

— Рабочий класс шапку ни перед кем не ломает!

В самом деле, на чем же остановиться? И в ледовый поход хочется, и в дальний перелет тянет, и на границу, где то и дело перестрелки.

В сельсовете красочные плакаты на стенах понаклеены, зовут и в танковые училища, и в пехотные, и в артиллерийские. Хлопцы, кто постарше, уже справки собирают, заявления пишут. И у меня вот тут такое разыгралось, что хоть тайком убегай из дому.

Голова идет кругом. Время подходит — надо решать.

А то, может, вызовут в комитет комсомола, предложат ехать в Боково-Антрацит или в Чиатуру? Ну и что, поеду! Соберу пожитки в мешок, возьму отцовский сундучок с инструментом, накину на себя фуфайку стеганую, картузик серый — и в теплушку. Пускай несет меня мимо Черного моря, мимо лесов дремучих, через горы, через долины кавказские, в самое боевое место. Чиатура так Чиатура! Буду землю копать, опоры ставить, стены возводить! Хорошо бы отправиться туда вчетвером, со своими друзьями. Можно бы отдельную бригаду создать, чудеса творить. Дадим по-стахановски сверхнорму — поднимут нас на-гора́, выйдем из клети в робах, касках, чумазые, словно черти, одни зубы белеют, — а нас музыкой да цветами встречают. Гордость распирала бы: знай слободских!

Я понимаю, что все произойдет проще, без суеты, без музыки. Но, как только об этом подумаю, меня так и поднимает, так и поднимает. Помечтать охота!

Нет, в самом деле, чего я хочу, кем буду? Может, все-таки на сцене себя попробовать? И музыка, и живопись, и природа волнуют меня, тревожат. А вот сцена — тянет. Не просчитаться бы! Летчик, моряк, красноармеец — сила, ловкость, мужество. А артист?.. Нет, артистом быть тоже не просто. Тут необходимо всего себя выложить, все отдать: ведь люди тебя слушают, верят. Какие прекрасные чувства вызываешь, сколько доброго, высокого!.. Шорох кулис, лица в гриме, свет рампы — сдается, я родился в этом мире. Я не пропускаю ни одного спектакля ни в школе, ни в клубе. Я сам столько раз играл — и чувствовал, что живу какой-то особенной жизнью. Мать говорит: что любишь, к тому и тянись! Ее правда!

С Полей творится что-то непонятное. Всю охватывает горячка. Чувствует себя так, будто сидит у самого огня. Огонь палит щеки, обжигает тело, не дает дышать. В висках стучит — хоть ладонями зажимай. Такое творится, что себе признаться совестно. Какое бы зелье выпить, чтобы полегчало? Раньше, когда приходилось болеть, отец, словно добрый колдун, склонялся над ней, дышал ласково над ее горячим лицом, улыбался. Затем стучал костылями в свое царство-государство. Звякал колбочками, стеклянными пробками. Что-то давил в фарфоровой ступке белым пестиком. Что-то взбалтывал в пробирке. После его снадобий приходило успокоение. Тянуло на улицу. Бегать, бегать, летать по синему воздуху, кататься по бурой траве!.. Отец все мог. Он был ближе матери. Ему можно было довериться. Но как сейчас? Открылась бы перед ним? Навряд ли.

Поля одна в своей комнате. Совсем одна. После свадебного веселья Саша переселилась в дом Нарошкиных, почужела. Округлилась быстро. Светится от счастливой перемены. Раньше у нее не было человека ближе Поли. Бывало, лягут в постель и ну шептаться. Конца-края нет их секретам. Конца-края нет их дружбе. Оказалось, есть конец. Саша доверчиво пошла с чужим человеком, у нее своя, жизнь.

И ревность палит, и зависть съедает Полю. Да еще нахлынуло на нее такое…

Поля лежит на возу позади Микиты Перехвата. Глядит ему в спину, обтянутую зеленой, чуть линялой майкой. Где-то там, внизу, кони. Пофыркивают, постукивают копытами, посвистывают хвостами, отбиваясь от мух. Позади — лу́ки, откуда возят сено. Впереди слобода, Полин двор, где складывается сено.

Арба таврическая: широкая, не сужается книзу. Посмотришь со стороны, словно объевшаяся корова с раздутыми боками. Идет, покачивается на малых ножках-колесах. Но это со стороны. А когда лежишь на возу, упираясь в хрусткое сено локтями, ничего вокруг не видать: ни лошадей, ни луков, ни слободы. Ничего, кроме спины возницы. Спина заслоняет весь мир. Маечка цвета сена. Бугристые мускулы плеч, тронутые загаром, тронутые сенной пыльцой. И шея — загорелая до темноты шея. Русые волосы с рыжеватыми подпалами возле ушей. Вот все, что ей видно. Где-то внизу твердая земля, где-то вверху просторное небо. Она видит только спину. Шевелятся мускулы, лоснится темновато-розовая кожа… Приподняться бы на руках, подтянуть бы под себя колени, притулиться бы грудью к спине. И ничего больше. Голову застелет жаром, глаза заволочет туманом… Можно, еще и руками обхватить. И ничего больше.

Поля подгребает под себя сено, злится на равнодушную спину. Чем бы ее стукнуть?! Вроде бы становится вольнее. Поля переворачивается навзничь, глядит в небо. Чувствует, арба под ней колышется. Но по небу движения не заметить. Оно стоит на месте. И арба, сдается, стоит на месте. Пошевеливает сеном, постукивает ступицами и никуда не движется. Странно!

Над лицом проплыла темная крона дерева. Запахло привялым цветом акации. Въехали на аптечное подворье. Микита спустился вниз на дышло. Опершись о круп лошади, спрыгнул на землю. Привязал вожжи к старой акации, разнуздал лошадей, кинул им охапку сена.

— Полина Овсеевна, достаньте вилы.

Поля, привстав на колени, выдернула скользкий черенок из-под пласта сена, подала рожками вниз.

— Сбрасывайте, а я буду укладывать.

На пороге появилась Хавронья Панасовна. Прикрыла глаза козырьком ладони.

— Клади ровненько, топчи хорошенько. Чтобы не замокло.

Микита по-хозяйски буркнул:

— Зробимо, як треба.

Учуяв запах молодого сена, басовито замычала корова. Хавронья Панасовна поволокла в сарай первый сброшенный с арбы навильник сена.

Захрустели сухие стебли под ногами Микиты, погнало редкий пух по ветру. Поля туго-натуго затянула платок, свела концы на лбу, завязала в узелок. Над головой словно белые рожки выросли. Смешно Миките. А Поля и не знает, чему он улыбается. Ей радостно, что Микита на нее поглядывает. Вот вернутся, подгонит он арбу к копне, подойдет с вилами, только станет наметывать, — тут она и положит ему руки на плечи. Вокруг ни души. Только вилы, с силой воткнутые в землю, будут стоять, покачиваясь отполированным черенком.