Михаил Годенко - Зазимок

На багажник сажает жену. Больше некуда, запасного сиденья нет, это тебе не «ижак». Из мешковины сделали подушку, положили на решетку, увязали, чтобы не сползала. Садись, Поля! Поехали, Полина Овсеевна! Держись, люба жинка, за чоловика, обхвати покрепче, сцепи пальцы у него на животе. Теперь не свалишься.

Слободские, видя эту пару на «ковровце», замечают:

— Добре она его держит!

В самом деле, у Полины Овсеевны руки цепкие. Хватка есть. Как взялась за Микиту еще в оккупацию, так до сих пор и не отпускает. Бывает, напьется Микита до чертиков, гоняет Полю по слободе в одной исподней рубашке, но проспится — снова шелковый. Хоть в узел его завязывай. Поля и завязывает. С виду вроде маленькая, слабохарактерная, а смотри как держит. Обидно за Микиту. На людях такой герой, дома — телок телком. То руку лизнет, то помычит жалобно. Сразу видно: угнетенный!

Живет Поля у мужа, в хате Перехватов. Когда умерла Хавронья Панасовна, Полина Овсеевна перебралась с мужем в его дом. Выселили их из аптечного помещения. Там теперь почта. Аптека в другом месте.

Огород у Микиты маленький — соток десять, не больше. Строились вокруг его усадьбы — потеснили. Микита живет не то чтобы «на низу», но в хорошем месте: базар близко, и школа, и лавка. Но мал участок. Что на нем? Картошка да виноград. Ну, еще грядка луку, помидоры, огурцы. Кажется, все.

Я поинтересовался: откуда, мол, у тебя столько семечек? Весь чердак застелил. А сеять вроде не сеешь. Даровые, отвечает. Как так даровые?

Оказывается, вот как.

Неподалеку от Гусарки есть хорошее поле в десятки гектаров. Там работал комбайн — самоходная машина, убирал подсолнух. Тяжелые шляпы подсолнухов вмяты в землю широченным колесом. Как ходила машина гон за гоном, так и оставила по пути раздавленные подсолнечные головы. Следуй по колее, поднимай их бережливыми руками, собирай в кучу. У кучи посади жену или сестру, пусть выбивают шляпы палкой, проветривают семечки на воле, ссыпают в специально прихваченный мешок. Не пропадать же добру. Все равно пустят трактор, запашут. Потому что комбайнеру платят не с килограмма намолоченного, а с убранного гектара.

Однажды накрыли Микиту в колее. Подскочило две машины: одна из района, газик-вездеход, другая наша местная, «Волга». Костя на ней летает. В газике председатель районного исполкома сидел и секретарь слободского Совета. Видят они: человек по полю ходит, подсолнухи носит. К нему. Кто такой? И Полину Овсеевну в сторонке заметили. «Ковровца» тоже не упустили. В общем, перед глазами полная картина.

Подъехал Костя, выскочил из «Волги».

— В чем дело?

— Учитель Перехват занимается хищением! — Председатель райисполкома толкнул локтем секретаря Совета: — Составьте акт, с этим надо кончать!

Костя побелел губами, прищурился.

— А если спокойно?

— Что за разговор?

— Человек собирает брошенное на ветер.

— Все равно. Нетрудовое обогащение. Противозаконно.

— Может, закон надо изменить? — Костя помолчал. — Добро, добро. Придется подумать. Спасибо, Микита, натолкнул!

Предрика настаивал на акте. Но секретарь уже заколебался:

— Из-под ног поднимает. Ничейное вроде.

Костя показал пальцем в колею:

— Свои грехи актом не прикроем. Не с того конца беремся.

Микита слушал спор и про себя улыбался. «Эх, дохозяйновались! Сказано: гуртове́ — че́ртове. Не жалко: не свое. Было бы свое, каждое зернышко ногтями бы из земли доставали. Потому что свое. Свое!».

Костя нарвал помидоров, несет, улыбается. Подает мне один с розоватыми прожилками:

— Понюхай!

Нюхаю то место, откуда откинут хвостик.

— Уловил?

— Ага?

Как знакомо пахнет! Чем пахнет, даже не берусь объяснить. Тот, кто не знает этого запаха, все равно меня не поймет, тот, кому доводилось его слышать, сам вспомнит. Разламываю на две половинки. Мясистый, Мясо алой бледности, с сахаристыми блестками. Наш, таврический, не чета северным сородичам. У тех — кожа да семечки. Остальное — вода. Наш другой. Ешь его, ешь — и еще хочется. Вкус особый, аромат особый.

Костя впивается белыми зубами в розовый помидор. Помахивает тем, что в руке осталось.

— Скажи, штука! Помнишь, таскали у болгарина? Горячие от солнца. В речку их! Поплавают чуток в холодке под вербой, остынут — в рот.

— Угу! — согласно киваю. Рот полон теплого сока. Как же, я все помню. Вижу всех четверых, возбужденных после удачного рейда. У Юхима даже уши ходят…

Вспомнил о Юхиме и забыл обо всем. Где он? Почему не показывается в слободе? Я видел Микиту. Вижу Костю. А где Юхим? Что за работа такая? Что за печи, от которых нельзя оторваться? Может, прослышал о моем приезде и показываться не желает? Может, мне самому заглянуть на его производство? И загляну!

Как можно тише, как можно спокойнее спрашиваю:

— Где Юхим?

— Видел как-то… Подвозил.

— Подвозил? — переспрашиваю резко.

Костя даже брови вскинул. Ну, что такого — подвез. Он же до этого не раз виделся с Юхимом. Сказал ему все, что надо было сказать. Выяснил все, что надо было выяснить. А я все ношу в себе. У меня оно вон куда подпирает. Потому и срываюсь. Микита совсем спокойно говорит о Юхиме. Может, и не осуждает? Как-то на мои слова заметил:

— Что поделаешь, так случилось. Время было дурное: оккупация.

— Неужели все так просто?

— Что ж, теперь ему и в гору нельзя глянуть?

— Тавро на нем, понимаешь? Ничем его не вывести!..

— Еду как-то, — это уже Костин голос, — вижу: дядько идет. Дай, думаю, посажу: машина пустая.

— Ну!

— Открываю дверцу: Юхим.

— Простил!

— Открыл дверцу!.. Машина ж пустая.

— Сказал ему хоть слово?

— Он сел сзади, за моей спиной. Приткнулся в уголок. Втянул голову в плечи. На лежачего рука не поднялась. И шофер рядом. Неудобно было замахиваться… Признаться, смалодушничал. Думал, в другой раз встречу. Да все недосуг.

— Беда-а-а! — У меня все подрагивает внутри. — Не сказал нужного слова. Промолчал: считай — простил! Как можно? Он должен гореть от наших взглядов: от Микитиного, от Костиного, от моего. Друзья, называется, Кто же, как не они, должны судить? Перед кем он тяжелее всего виновен? Перед ними! Может быть, им не больно? Личного зла не причинил — они и молчат. А может быть, не прав я? Может, он свое получил сполна?.. Не-е-ет, я еще с ним встречусь.

Кое-что я успел о нем услышать. В хате побывал, жинку повидал. Микита многое мне порассказал. Микита все знает. На его же глазах творилось. Здесь, в слободе, творилось, когда она была иным миром, с иными порядками и заботами. Даже солнце вставало здесь по-иному!.. Не могу об этом спокойно думать. Скажите, что же сейчас негодовать, чего сушить себя? Да, понимаю, поздновато. Но и меня поймите. Я только что вернулся в слободу. То, что другими пережито и забыто, для меня свежо.