Олесь Гончар - Микита Братусь

Приезжие археологи нашли на острове остатки казацких плавильных печей. Это, говорят, народный примитив в сравнении с современными домнами нашего Поднепровья.

А еще позднее, копая погреба для вина, нашли мы и самого хозяина Сечи — запорожца. Богатырь, гигант! Весь, конечно, истлел, сердечный, не истлели только «оселедец» на голове и саблюка на боку. В головах у него вместо подушки — простое казацкое седло, а возле седла, что бы вы думали?.. Бутылка меду-горилки! Стоит себе, представьте, полнехонькая, не высохла за века, только настоялась, густая стала, а чистая — как слеза.

Бутылку мы, конечно, сдали в музей, только сначала распили ее коллективно, помянув добрым словом своих славных предков.

Верно, вы уже заметили, что и я люблю посмеяться досыта и скучных людей не терплю.

Иногда Оришка донимает меня:

— И когда ты, Микита, уже насмеешься, когда ты перебесишься?

А что поделаешь, если я жизнь принимаю под веселым углом зрения? Такой уже, видно, получилась вся моя генерация, таким, наверно, и останусь до самой смерти и умру с улыбкой, а девчатам велю похоронить меня здесь, в веселом саду, на веселом казацком острове, на самой его вершине… Да разве будет смерть? Иногда мне сдается, что я — вечный. А может, и вправду я вечный, а?

Во всяком разе сам я никогда не повешусь, разве что какой-нибудь молодке на шею.

Да, так о нашей истории.

Надо же было, чтоб так совпало: мне, как и нашим предкам, довелось писать письмо за море, только не подумайте, что султану — султаны теперь перевелись, — писал я подальше, другим адресатам: в туманную Англию.

Сегодня джентльмены, стакнувшись с американскими прасолами и бандитами, хотят разжечь новую мировую войну. Они пытаются свалить свои злодейства с больной головы на здоровую, как тот их предок — ярмарочный жулик, — который, обворовав кого-то, первый заорал:

— Караул! Держите!..

Так и теперь, желая одурачить публику, они кивают в нашу сторону, на всех советских людей, значит и на меня персонально.

«Микита Братусь — агрессор! Его сады завтра нападут на нас. Сады Братуся угрожают всем нашим американским раздутым штатам и английской короне тоже!»

Нет, господа, я человек доброй воли, происхожу из честного, не загребущего рода. Вам — пусть ваше, а мне — мое…

И чего они пристают? Чего за полы хватают? Брызжет на меня слюной Черчилль, сам не знаю, чем я ему наперчил… Не то за провал интервенции до сих пор бесится, не то письма моего никак забыть не может. Да ведь моя была правда, и я готов хоть сегодня снова то письмо подписать.

А было это так.

В тридцатых годах стали мы нашу черешню посылать в Англию. Отправляли ее в бочках засульфитированную, обработанную чин-чином. Такую черешню зимой как обваришь кипятком, она свежей сделается, словно только что с дерева. Платили англичане золотом, а мы, как известно, усиленно строились, и их фунты нам, конечно, были кстати. Покупают лорды нашу черешню и, как утонченные знатоки, хвалят ее — не нахвалятся.

Потом, верно по почину старого лиса Черчилля, начинают вести под меня подкоп.

— Мы, мол, заказчики, наше потребительское право, давай напишем Братусю реляцию, потребуем от него еще лучшей черешни. Микита найдет, Микита все сумеет!.

И пишут гуртом реляцию в наш «Червоный Запорожец» прямо на мое имя.

Приносит мне Мелешко ту реляцию и костит Уинстона Черчилля на чем свет стоит.

— Погоди, — говорю, — Логвин Потапович, не мечи перед сэром бисер… Что там случилось?

— Читай, — бросает Мелешко письмо мне на стол. — Каверзничают паны сэры. Птичьего молока им захотелось!

Читаю. Так мол и так, мистер Братусь. Перепробовали мы черешни со всех материков, но лучшей, чем с Украины, лучше Вашего сорта «Пионерка» еще не встречали нигде. Все в ней идеально, все нам импонирует, за исключением одного: окраска нам не подходит. Уж слишком она у Вас красная! Будьте любезны, усовершенствуйте ее и выведите для нас желтую или в крайнем случае бледнорозовую черешню с таким, однако, условием, что она сохранит все вкусовые качества «Пионерки».

Таков был заказ твердолобых лордов.

Должен заметить, что в ту пору, когда заморские лорды вели под меня подкоп своими реляциями, в нашем районе как раз заканчивалось строительство нового плодоконсервного завода. Я уже вошел с ним в тесный контакт и, учитывая это, спокойно отвечаю твердолобым.

Так мол и так, уважаемые джентльмены; чувствительно благодарен за похвалы в адрес моей «Пионерки» и пропускаю мимо ушей ваш нелепый заказ. Не станет выводить вам Микита ни желтой, ни бледнорозовой черешни, ибо выводит он то, что ему нравится, а нравится ему как раз полнокровный, жаркий и живой красный цвет…

Касательно же моей черешни, которую вы получали с Украины до этого времени, то отныне она пойдет на переработку в наш новый плодоконсервный завод на компоты для трудового советского люда. Так что, сэры, вам я, на данном этапе, решительно ничего не могу предложить, кроме нашей известной украинской дули [3] Игра слов: дуля — сорт груши, а также кукиш. ( Прим. перев .) .

Так я ответил.

Мелешко заверил мою подпись печатью «Червоного Запорожца».

Вы не знакомы с моей Оришкой? Вон она вынырнула в конце аллеи, несет мне обед. «Моя Оришка» — так и только так нужно говорить, потому что иногда можно услышать еще и другой термин, он режет мой слух: «Оришкин Микита»!

Что же, может, я сам в этом и виноват… Как-то, еще на фронте, был в нашей дивизии большой митинг, и довелось мне выступать перед братьями как представителю украинского народа (там выступали бойцы многих национальностей, все мы шли на врага плечо к плечу под одним знаменем!). Так вот, высказав уверенность, что дойдем мы, братья, скоро до Берлина, сказав затем о знаменитых калачах и пышках, я закончил речь тем, что «вернется, мол, еще Микита к своей Оришке!»

G тех пор и пошло:

— Кто там в медсанбате у дерева копается?

— Да это же тот Микита, у которого жинка Оришка!

Или просто:

— Оришкин Микита опять прививает!

Правду сказать, где, бывало, только ни остановимся, куда ни шагну, там уже — по привычке — или дерево посажу, или сделаю прививку. Растут мои деревья под Воронежем и в Сумах, в Польше и в самой Германии, за Одером.

Почти все время я был при медсанбате нашей гвардейской дивизии. Как попал к ним после первого ранения, так уже и не отпустили оттуда, оставили при себе.

— Нам, — говорят, — в персонале побольше веселых людей нужно: бойцы быстрее выздоравливают.

Наш сад и на фронте снился мне чуть не каждую ночь. Рванусь, бывало, во сне, а кто-нибудь из товарищей по землянке сердится, ворчит:

— Легче со своими сапогами, Братусь! Что с тобой?

— Через землянику, — говорю, — переступал.