Анатолий Кузнецов - Рассказы

— Хороша вишня! — сообщил прокурор с полным ртом, обеими руками проворно обирая ягоды. — Ах!.. Хороша вишня, м-м… а вот! Нет, вы идите сюда, сюда идите!

За листвой уже виднелась только его соломенная шляпа, и трещали, тряслись ветки.

Милиционер лакомился молча и обдуманно. Он подтянулся на руках, как ловкий гимнаст, взлетел на ветку, сел в развилку верхом — и торопливо принялся огребать самые спелые гроздья с верхушки, как заправский сорванец, забравшийся в чужой сад и набивающий рот, пазуху, карманы, пока сторож спит.

— Ах! Ох! Что за вишня, какая вишня! — доносился голос прокурора. — Послушайте, Савин.

— Да?

— Я говорю: чем хороша жизнь у вас в деревне… М-м, вот где они спелые, ух, лопаются… У вас природа, здоровье, воздух — за это тысячи отдать. Крабов, да где же вы? Идите, ну идите же скорее сюда.

Начальник милиции тяжело, с треском сверзся на землю, вытер липкие, в вишневом соке руки о галифе.

— Сидишь, как сволочь проклятая, мечешься, как пес… — вдруг злобно сказал он.

— Что вы говорите? — переспросил Савин.

— Ничего… Говорю: наряды, вызовы, аресты, обыски, драки, прописки, жиды… Света не видишь. Тьфу! Вам не понять.

— Тут тоже хватает, — равнодушно возразил председатель. — За бедами не замечаешь природы этой.

— Ах, хороша вишня, — твердил прокурор с нотками, близкими к истеричным. — Ах, это сказка. Ах, ах, хороша-а-а!..

— Илья, зараза, мурло, прохиндей, что подкормку не возил? — вдруг взревел председатель и исчез за кустами.

Слышно, он остановил телегу, отвратительно ругался, требуя заворачивать, и он знать не знает, что у них там дома, у дармоедов-мордоворотов, пропойц, а чтоб подкормка была сей же минут.

Телега заскрипела, повернула обратно. Савин, красный, сердитый, вернулся, походил вокруг и предложил:

— Да ну ее к растакой матери, эту вишню, может, хотите малины?

— Где малина у вас? — с интересом тотчас спросил прокурор.

— У меня в огороде растет, детей нет, одни насекомые ее едят.

— Что ж раньше не сказал, — обиделся Крабов, утираясь гимнастеркой. — Вишь, сперва кислятиной накормил, Плюшкин.

Савин развел руками. Все трое опять гуськом пошли по тропке, но быстрее, чем прежде, и теперь впереди семенил гигант-прокурор, спрашивая: «Куда? Сюда? Сюда?», за ним четко вышагивал Крабов, а председатель плелся последним.

Пролезли сквозь дыру в заборе и очутились в дальнем конце огорода Савина. За яблонями виднелась соломенная крыша его избы. Вдоль изгороди сплошным кустарником росла малина — роскошная, густая, но пополам с крапивой.

— Ах, да хороша малина! — взвизгнул прокурор, немедленно забираясь в самую гущу, набирая на шляпу паутины и сухих листьев. — Крабов! Крабов! Нет, это чудо, это не малина, это чудо. Я помню, однажды как-то в детстве мы… М-м-м!

— А у меня, знаете, с малиной… удивительный случай. Это было в Эстонии, пришли мы арестовать одного в очках… — начал было рассказывать Крабов с полным ртом.

Но по листьям хлестко ударил дождь.

Неведомо откуда, как и когда — на небе появились седые низкие тучи, солнце еще скрывалось, а дождь уже хлынул, залопотал, и — недаром парило! — раскатились, один нагоняя другой, разряды грома.

Савин и Крабов бросились под густой вяз, листва которого зашумела, как водопад. Но прокурор только глубже нахлобучил шляпу. Он не мог уйти; поправляя мокрые сползающие очки, он рвал, рвал, отправлял в рот сочные, сладко-кислые, ни с чем не сравнимые ягоды. Савин и Крабов кричали ему, звали под дерево, а он лишь отмахивался.

Под старым вязом было сухо, уютно, как в шалаше; по стволу бежали вверх и вниз муравьи.

— Вы славно живете. Как при коммунизме, — сказал Крабов. — Общественные вишни, уток не воруют, малину никто не ест.

— Ну этого добра у нас есть, — уклончиво отвечал Савин. — Хорош дождичек, на картошку.

— Да, для картошки хорошо, для всего хорошо. Мотоцикл я собирался мыть, теперь и не надо.

— Пьют у нас, вот где бич, — вдруг глухо сказал Савин. — Словно одичали. Бьюсь, бьюсь, невыходы на работу, драки, сведения счетов, самогон, хамство. Ничего святого. Работать не хотят, а всем все — до лампочки… В зверя вырождается народ. Не кончится это добром.

— Ну, пессимизм… Бросьте. И не говорите это нигде.

— Верно. Это я так… Дождик, точно, мировой, очень кстати.

Они постояли молча, наблюдая за прокурором. Сквозь листвяной шатер просочилась наконец и потекла первая струйка.

— Эх! — махнул рукой начальник милиции и полез под дождь, в мокрые кусты. — Эх, вот когда она свежа!

Чтобы не оставаться одному, председатель, поеживаясь, тоже вышел, сорвал две-три ягодки, потом неожиданно разохотился, стал проворно выбирать.

— С того края заходите, там от солнца она ядренее!

А прокурор, поливаемый дождем, рвал горстями, спешил, чавкал, хлюпал губами, он прямо-таки пришел в исступление; от малинового вкуса его пробирала дрожь; спина желтела под мокрой прилипшей рубахой, штанины были в земле и репьях, со шляпы струйками текла вода, а он все продирался, обжигался о крапиву, бранился, бросался к богатым, щедрым веткам:

— Ах, хороша малина! Ах, хороша-а-а!

— Да, может, в дом пойдем? — сказал председатель, с улыбкой и с жалостью глядя на желтую спину прокурора.

— Пойдем, пойдем. Сейчас! М-м…

Дождь, что называется, пришпарил.

Тут уж не выдержал и прокурор. Теряя тапочки, он грузно побежал по картошке, а за ним начальник с председателем.

Они ввалились в сени, хохочущие, толкаясь, как мальчишки; выяснилось, что прокурор бежал с сорванной веткой, которую общипывал на ходу.

— Вот это малина! Ну и малина!

Разулись и вымыли ноги под щедрыми струями, бежавшими с крыши на крыльцо. Дождь перешел в ливень, молнии так и сыпались, с близким шипением. На прокуроре не осталось сухой нитки.

— Пропала шляпа, теперь тебе жена всыплет, — сказал Крабов злорадно.

— А мы ее высушим, — жалобно сказал Попелюшко. — Вот бумаги напихаем и высушим.

Хозяин тут же принес ворох газет, стал делать из них ком, но что-то обнаружил и вчитался.

— Что?

— Тьфу ты, — хмыкнул Савин. — Тут меня, оказывается, кроют… а я не читал. За какое это число?

Начальник милиции расхохотался — раскатисто, с кашлем, захлебываясь от смеха:

— Его кроют… ах, ах, а он не читал! Вот это коммунист, ох, держите меня, его, едри его мать, партийная печать кроет, а он… не читал! Ох, умру!

Савин смущенно изучал статью, моргая глазами.

— Политорганизационная работа не на высоте, — с обидой сообщил он. — Вот, нашли корень зла. И жертву. А! Чему быть, того не миновать. Прошу, входите.

Гости вошли в избу.

Сперва была голая — только грубый стол да скамья — маленькая комнатушка, и, полагая, что это пустая боковушка, гости прошли дальше, но там была узкая промежуточная комната поменьше, без стульев, заваленная мешками с зерном, какими-то приборами и пучками овса; они толкнулись еще дальше, но войти не смогли, ибо дальше была только клетушка, вся заполненная двуспальной кроватью. Ею изба кончалась, поэтому им, несколько сконфуженным, пришлось вернуться в первую комнату, принятую за пустую боковушку, но которая, оказывается, была парадной комнатой дома, а также столовой, судя по валявшимся на столе коркам и обглоданным костям.