Иван Лазутин - Родник пробивает камни

Все, что было дальше, не опишет сам Лев Толстой, которому, казалось бы, открыто все: и душа умирающего человека, и тягучая тоска доживающего свой лошадиный век Холстомера, и агония подрубленного безжалостным топором могучего векового дуба. Каждый из нас лег на свою кровать. Все тело облилось холодным потом. Пульс галопировал. Тошнота и слабость нарастали с каждой минутой. За нашим состоянием следили врач и медсестра: проверяли пульс, подбадривали, шуткой пытаясь укрепить уходящие из тела силы… Такого я еще никогда не испытывал, хотя не раз пришлось пережить минуты, когда после винных перегрузок душа расставалась с телом. Что было дальше — я так и не понял: то ли потерял сознание, то ли уснул сном смертельно уставшего праведника. Это было в четыре часа дня.

Проснулся утром. В окне — яркое уральское солнце. Лежу на койке, как ангел-херувим. Не узнаю себя. В теле незнакомые ощущения какой-то особой, спасительной слабости и невесомости. В голове туман. Попытался в памяти прокрутить весь цикл «аэродинамической трубы»… Память отчетливая, ясная, воспроизводит даже мельчайшие детали… Старенькая няня, мывшая пол, поправила на мне одеяло и по-матерински изрекла: «Спи, голубок, спи, ясный. Сон для здоровья, как масло коровье». Послушался няни. Не заметил, как снова утонул в забытье сна, сладкого, оздоровительного.

После обеда я был уже на ногах. Хоть на слабых, с дрожью в коленях, но на своих двоих. А вечером, чуть ли не прослезившись над книгой отзывов (в ней излили свою душевную благодарность сотни спасенных), я, как после исповеди во святом храме, потрусил на вокзал.

Это было, Володя, полгода назад. Прошла целая вечность и… кажется, какое-то мгновение. Шесть месяцев я, как промытый утренней росой хрусталик, приняв освежающий душ, о утра выбритый и наглаженный, спускаюсь со своего двенадцатого этажа на бесшумном лифте и делаю утреннюю прогулку. Все вижу иными глазами: людей, дома, деревья… Раньше все это заволакивалось какой-то затхлой изморосью похмелья, или мелькало расплывчатыми кадрами немого фильма. Только недавно увидел и как следует рассмотрел лепку фасада особняка Саввы Морозова, что стоит на углу Калининского проспекта и улицы Фрунзе. Читал архитектуру этого особняка, как окаменевший сонет Петрарки.

В Дом культуры завода почти всегда (если нет дождя) иду пешком. Не налюбуюсь красотой столицы, разворачивающей свои гигантские плечи строек, не нарадуюсь ощущению легкости во всем теле и ясности мысли. Аппетит?! О, Володенька, только теперь я по-настоящему оценил вкус молока и сдобной русской булки.

Как только подумаю, сколько сил (и каких сил!), сколько лет (и каких лет!) жизни растоптано в грязной луже собственными ногами — становится страшно. Сейчас временами наступает какое-то лихорадочное, безумное желание: догнать тех, от кого отстал, сделать то, что не сделал по собственной вине, удвоить, утроить ритм отдачи… Ведь есть еще, черт возьми, силы, и в голове клубится «планов громадье»…

Не зря на Руси говорят: «Пришла беда — отворяй ворота», «Беда одна не ходит»… Так у меня было раньше, до Челябинска. Сейчас живу под гипнозом другой народной мудрости! «Одну удачу догоняет другая»… Получил прелестную квартиру, залитую солнцем. Недавно ко мне заглянул на чашку чая Волчанский. Не человек, а Везувий. Он тебя прекрасно помнит, когда ты на смотре народных театров потряс его своим Платоном Кречетом. Он еще тогда сказал мне: «Если парня не захвалят и не свихнется — выйдет из него толк». Смотри, друже, не обмани старика Волчанского. У него на талант острый нюх. Его благословение — пророческое. Передает тебе привет.

Будет случай — вырывайся в Москву. Сейчас репетируем «Исповедь» А. Родионова. В главной роли — ее преподобие Светлана Дмитриевна Каретникова. Уж как ты там не занят-раззанят, а на премьеру тебя ждем. Способ передвижения выбирай любой: хоть по-пластунски, хоть на крыльях.

Обнимаю тебя царственно и оракульски целую твое ясное чело.

Корней Брылев».

…Прошел год…

…И еще год прошел…

…Подрастали дети, старились отцы…

…Пули винтовок с оптическим прицелом останавливали сердца президентов и борцов за мир…

…А человек все увереннее и упрямее выходил в космос…

…Шли письма…

…Шли поезда…

…Шли дожди…

…Шли годы…

…Шла жизнь…

Телефонный звонок застал Кораблинова врасплох. Прошло уже две недели, как он получил из отдела культуры ВЦСПС письмо, в котором его приглашали возглавить драматическую группу жюри во Всесоюзном конкурсе художественной самодеятельности, но до сих пор он не ответил на него, даже не позвонил.

А сейчас звонила секретарь ВЦСПС. Кораблинов плечом прижал к уху телефонную трубку, а сам поспешно принялся рыться в пачке писем, среди которых было и письмо из ВЦСПС.

— Дорогая Надежда Николаевна! — воскликнул он. — Я приношу самые глубочайшие извинения, что до сих пор не смог ответить на ваше письмо. Я все еще надеялся, что растолкаю свои самые горящие, неотложные дела и смогу принять участие в работе жюри, но дела складываются так, что я последние месяцы каждую неделю заседаю больше десяти раз. То худсовет, то совещание ВТО, то коллегия в журнале «Искусство кино», то совещание в Министерстве культуры, то заседание в ВАКе… Я уже не говорю о своих прямых и непосредственных делах в институте. А потом ко всем прочим моим общественным нагрузкам и почетным представительствам я все-таки еще и режиссер, а если вы еще не забыли, то и актер… Так что, ради бога, войдите в мое положение и отпустите мою душу на покаяние…

Секретарь терпеливо выслушала жалобы Кораблинова и напоследок попросила:

— Сергей Стратонович, я ни на чем не настаиваю, потому что вижу: все это будет бесполезно. Но могу я вас просить об одной самой ординарной человеческой любезности, которая займет у вас не больше тридцати минут, а впечатление на вас произведет, я вас уверяю, огромное. Прошу об этом уже не как официальное лицо, а как поклонница вашего таланта!

— Надежда Николаевна!.. Для вас-то!.. Все, что угодно, только, ради бога, освободите меня от председательствования в жюри. Я просто боюсь подвести вас.

Просьба секретаря была не так уж обременительна, и выполнить ее было нетрудно: она просила Кораблинова посмотреть вечернюю телепередачу по первой программе, в которой будут показаны работы драматических коллективов двух московских заводов.

— Мне это нетрудно сделать, Надежда Николаевна. Но это ничего не изменит в моем решении, быть мне в жюри Всесоюзного конкурса или не быть.

На том и порешили: Кораблинов дал слово, что он непременно посмотрит вечернюю телепередачу, и если своим поздним звонком не побеспокоит Надежду Николаевну, то обязательно позвонит ей и скажет о своих впечатлениях.