Иван Лазутин - Родник пробивает камни

Попал в первую волну мобилизации. Куда потом только не бросала и как только не швыряла его неумолимая, не подчиняющаяся никаким океанским законам отлива и прилива, коварная, жестокая волна четырехлетней войны, которую с первых же дней окрестили Отечественной. Всего хлебнул за четыре года Семен Иванович: и отступал, и наступал… Вмерзал шинелью в окопы под Волховом и до хруста, до сизого инея просаливал собственным по́том ее, матушку-спасительницу — серую солдатскую шинель. Повалялся и в госпиталях, где научился с закрытыми глазами точно отличать скрип костылей от скрипа форточки и дверок тумбочек. Во всем сказывалась привычка и солдатская сноровка.

После войны, осенью сорок пятого, прокаленный на всех ветрах и солнцепеках, закаленный крещенскими морозами, исхлестанный дождями с градом и шугой, вернулся Семен Иванович с тремя медалями на груди и орденом Красной Звезды в свой маленький городишко, насмотревшись на большие дымящиеся города Европы. А Домна Петровна, которую он еще до войны по-деревенски добросердечно окрестил «старухой», потянула его в город. И не в какой-нибудь там Воронеж или Калугу, а в Москву. «Уж там если дают на рабочую карточку пятьсот пятьдесят граммов хлебушка, то это настоящий хлеб. Отоваривают вовремя, и жиры, сахар не задерживают, как у нас, по два, а то и по три месяца…» И эта немудреная житейская логика Домны Петровны перехлестнула все те резонные доводы, которые препятствием ставил на пути ее рассуждений Семен Иванович. Ничто не удержало Домну Петровну — ни свой огородишко, ни стены свои, которые, как гласят пословица, всегда помогают в беде, ни почет на заводе, ни уговоры администрации… «Не на Соловки собираемся и не в Магадан, куда жуликов да бандитов за решеткой свозят. В Москву, чай, едем. Радоваться надо, а не вздыхать, — подбадривала она мужа и, разглаживая на своей широкой, разбитой работой ладони напечатанный в типографии листок с объявлением о найме рабочей силы в Москву, хмурилась еще строже, отчего взгляд ее становился тверже и решительней. — Ты только пошевели своими мозгами: смотри, куда нас приглашают? В Москву-матушку, да не на какую-нибудь там мыловарку или живодерку, а на бывший завод Михельсона!.. Там кровь Ленина пролилась… И общежитие опять же дают».

Смотрела Домна Петровна на своего побуревшего от осенних ветров старого солдата, который успел снять только погоны да отвинтить с фуражки звездочку (а так был во всем, в чем пришел с войны, будто только что из казармы в увольнение вышел), и пошла на бабью хитрость, била с подковыркой, стараясь попасть в самое яблочко солдатского самолюбия: «А хвалишься, что Берлин брал!.. Штыком на рейхстаге фамилию свою написал!.. Да кто тебе поверит-то? В газетах ты, наверное, обо всем этом вычитал…»

Вышло по ее. «Ночная кукушка перекуковала денную», как потом сказал об этом Семен Иванович. Собрали свои нехитрые пожитки и тронулись с молитвой в дорогу. Обе дочери были уже замужем. Те тоже не удерживали. Наоборот, даже содействовали, подбадривали да еще просили: как только «оперятся» в Москве, пусть приглядывают что-нибудь подходящее для их мужиков. Тронулись бы вместе с ними, да грудные связывают, а общежитие семейным на заводе пока не обещают.

Вначале Москва ошарашила Семена Ивановича своим шумом, уличной неразберихой и толкотней. Но солдат всегда солдат. Он умеет и привычен разбираться и ориентироваться в любой обстановке. Не прошло и года, а увеличенная фотография Семена Ивановича уже висела на стенде Почета в литейном цехе. И снова в графе «Социальное положение» дядя Сеня привычно и неторопливо выводил: «Рабочий». «Специальность» — «Формовщик».

Всего полтора года они «помыкались» в разных общежитиях: Семен Иванович — в мужском, Домна Петровна — в женском… Потом завод «вырешил» просторную комнату в коммунальной квартире со всеми удобствами. На четвертом этаже, с балконом, недалеко от завода… Кончились их супружеские поездки на выходные дни к родственникам в Серпухов. Первое время ходили по своей комнате и не верили: не то сон, не то явь… Горячая вода, газ, ванная комната, стеклянная дверь на балкон… «Все, как в кино, как у благородных», — вздыхал Семен Иванович и поначалу раз двадцать за вечер выходил на балкон, чтобы полюбоваться вечерним закатом. Но и к этой радости привыкли, и она вошла в быт как должное.

…И еще много-много лет дядя Сеня на своих теперь уже к концу смены устававших руках пестовал металл и совсем не разумел, что в таблице Менделеева его называют не железом, а феррумом. А когда Семен Иванович совершенно случайно узнал, то удивился: почему ему раньше об этом никто не сказал? А поведал ему об этом в прошлом году Владимир Путинцев, когда дядя Сеня уже три года как расстался с этим феррумом-железом и со знаком «Ударник коммунистического труда» на груди, с ежемесячной пенсией в восемьдесят два рубля поступил работать вахтером в мужское общежитие завода. Сказал ему Владимир также и о том, что словом «феррум» железо испокон веков называют на всех языках мира, — ученые и неученые. Даже дети, школьники… Дядя Сеня расстроился, вздыхал так, как будто его пятьдесят четыре года обманывали и скрывали от него то, о чем во всем мире знают. Но огорчался недолго. «Пропустив» тайком, как он выражался, «законную» четвертинку, на которую у него всегда в кармане звенело и в чем Домна Петровна ему никогда не перечила, он похрустел соленым огурцом, пожевал ломтик черного хлеба (они всегда водились у него в тумбочке) и сразу зарозовел.

Постучался тихо в комнату к Владимиру, а когда вошел и увидел, что тот один, кашлянул и присел на стул.

— Не обессудь, зашел на минутку. Я насчет давешнего нашего разговора, про феррум и про железо.

— Да, да, я вас слушаю, дядя Сеня, — Владимир отложил книгу и встал с постели. Он уже совершенно забыл об утреннем разговоре с вахтером, который впервые в жизни услышал, как именуется железо в периодической таблице Менделеева.

— Володя!.. Сынок мой родненький, пусть ее, матушку сталь и железу, в ваших учебных таблицах, в книжках и на всяких там квитанциях и бумаженциях называют феррумом, а когда она на руках, вот на этих самых, лежит, — дядя Сеня протянул вперед руки, перевернутые вверх широкими ладонями, изрезанными глубокими рытвинами-морщинами, — на них она всегда — железа. Во всех странах и испокон веков. Поверь мне, старику. А свои байки о ферруме лучше расскажи щербатому Петьке Худякову, он все какие-то химии зубрит и никак не может выучить. Вот так-то, голубь мой. Отдыхай с богом, почитывай, а я пойду домой, сегодня вечером по телевизору будут «Чапаева» показывать. Десятый раз за жизнь буду глядеть эту картину, а все равно каждый раз аж дух захватывает, когда вижу Василия Ивановича Чапая.