Иван Лазутин - Родник пробивает камни

— И это лирика, — твердо ответил Краснухин. — А еще точнее — это эмоциональная сторона вопроса, а она в циркуляре-перечне, утвержденном Минздравом, не учтена. А поэтому повторяю: не имеем нрава!..

Петр Егорович встал, вложил уже изрядно замусоленную стопку документов инвалида Иванова в свою кожаную папку с юбилейной монограммой и сверху вниз посмотрел на Краснухина. Тот каким-то шестым чувством предполагал, что так просто, не сказав ничего резкого напоследок, старик не уйдет. Когда он вошел в кабинет Краснухина, на щеках его не было видно алых кругов и дышал он ровнее. А тут словно шел в гору с грузом, в горле его что-то влажно и с хрипотцой клокотало.

— Так кто же может сделать исключение из вашего циркуляра, утвержденного министерством?

— Только министерство!

— А кто конкретно? Какой отдел?

— Думаю, что не ниже чем заместитель министра.

— Ну что ж, пойдем выше. Пойдем туда, где отличают лирику соловьиную от лирики, замешенной на солдатской крови.

«А старик еще силен, — отметил про себя Краснухин, наблюдая, как Каретников нервно сжимает и перекладывает в своих больших, натруженных руках серую кепку. — Этот найдет общий язык и с самим министром». Краснухин даже пожалел, что насчет лирики он перехлестнул, не нужно бы об этом…

— Что же вы решили? — спросил Краснухин и, выйдя из-за стола, протянул Каретникову на прощание руку.

— Решил, что тысячу раз был прав Владимир Ильич, когда говорил о людском бездушии. О людях холодных, равнодушных к другим людям.

— Что вы имеете в виду?

— То, что когда-то имел в виду Ленин. Формально вроде бы правильно, а по существу — издевательство.

Петр Егорович осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из кабинета и двинулся по коридору, в котором толпились люди на протезах, на костылях, безрукие, с обожженными лицами…

«Да… — вздохнул он, выйдя на улицу Чехова. — Одному мне вряд ли перешагнуть через эти циркуляры… Придется зайти к Таранову, посоветоваться. Тот знает все ходы и выходы. Может быть, двойной-то тягой и осилим, посадим бывшего танкиста Иванова в «Запорожец».

По асфальту узенькой улицы ветерок стелил жиденькие летучие облачка тополиного пуха. Только сейчас, глядя на часы, Петр Егорович заметил, что в горсобесе потерял целых полдня. И все впустую. Что он на очередном приеме ответит Иванову? А тот обязательно придет… И спросит: «Ну как, дядя Петя? Что-нибудь получается?.. Может быть, бросить все это? Замучил я вас…» Что ему ответить на это?

В этот же вечер Петр Егорович написал письмо директору Запорожского автомобильного завода. Фамилию, имя и отчество директора он узнал в отделе кадров Министерства автомобильной промышленности, куда звонил специально, чтобы адресовать письмо наверняка.

Выло уже двенадцать ночи, когда Петр Егорович поставил под письмом свою подпись и еще раз внимательно, беззвучно Шевеля губами, перечитал письмо:

«Уважаемый Дмитрий Ксенофонтович!

С этим необычным письмом к Вам обращается старейший ветеран московского завода имени Владимира Ильича (бывший завод Михельсона), персональный пенсионер республиканского значения, депутат Москворецкого районного Совета депутатов трудящихся Каретников Петр Егорович.

Как к депутату, ко мне обратился инвалид Отечественной войны второй группы, кавалер трех военных орденов и пяти медалей, в прошлом (до войны) стахановец-фрезеровщик вышеупомянутого завода Михаил Николаевич Иванов, 1924 года рождения, русский, беспартийный. С самого начала войны и до октября сорок третьего года Михаил Иванов, не щадя своей жизни, огнем из пушек и гусеницами танка крушил и давил фашистских гадов, напавших на нашу Родину. А 14 октября сорок третьего года, при освобождении города Запорожье, вражеский снаряд пробил броню танка и Михаил Иванов был тяжело ранен. Танк Иванова был подбит на том месте, где сейчас стоит сборочный цех Вашего завода. Без сознания, истекающего кровью, Иванова доставили в полевой госпиталь, где у него была ампутирована нога.

На этом бое кончилась война у сержанта Иванова. В настоящее время у инвалида Иванова есть трудность и осложнения с получением машины «Запорожец». Дело в том, что по медицинским показаниям длина культи его ноги на полтора сантиметра больше той крайней нормы, при которой инвалидам войны бесплатно выдают автомашину марки «Запорожец».

Однако швы ампутированной ноги и другие ранения не позволяют М. Иванову пользоваться протезом, и он вынужден вот уже более двадцати лет передвигаться на костылях.

С этим письмом я обращаюсь к Вам, как к директору завода и возлагаю надежды на то, что, может быть, Вы сочтете возможным прочитать мое письмо молодым рабочим завода и они в порядке комсомольского шефства над инвалидом и ветераном войны, сверхурочно или в форме молодежного субботника сделают сверхплановый «Запорожец» с ручным управлением и подарят его ветерану войны, инвалиду-орденоносцу, потерявшему ногу на той земле, где сейчас находятся цехи Вашего автомобильного завода.

Только сделать это, по моему разумению, нужно не как подачку инвалиду, который стоит на очереди для получения мотоколяски, а как подарок, как сюрприз. Простите меня, старика, что подсказываю даже, как это нужно сделать.

При всех случаях Вашего отношения к моему письму, прошу Вас ответить мне по адресу: г. Москва, Москворецкий исполнительный комитет районного Совета депутатов трудящихся, депутату по избирательному участку № 67 Каретникову Петру Егоровичу.

Если потребуются какие-либо справки об инвалидности и ранениях инвалида войны М. Иванова — его адрес: г. Москва, Шаболовка, 17, кв. 29.

О моем письме к Вам, уважаемый Дмитрий Ксенофонтович, инвалид войны М. Иванов мной не уведомлен. Считайте это письмо обращением к Вам депутата с просьбой положительно решить вопрос, в котором пока встречаются затруднения.

В эту ночь Петр Егорович долго не мог уснуть. Он никогда не был в Запорожье, танковые бои видел только в кино. Но стоило ему лишь закрыть глаза, как он отчетливо видел полыхающий в огне и дыму город, подбитый танк, юлой вращающийся на одном месте, и истекающего кровью, потерявшего сознание молоденького сержанта Иванова, того самого Иванова, которого он в сорок первом, вместе с молодыми рабочими завода, провожал на фронт.

В комнате было накурено. Николай Зубарев даже не шелохнулся, когда Владимир закрыл за собой дверь.

— Здорово, Гораций, — бросил он почти с порога, глядя на Зубарева, который, положив ноги на спинку кровати, лежал неподвижно, уставившись в одну точку. Только губы его шевельнулись в болезненном изломе.