Александр Розен - Прения сторон

В таком смутном настроении он поехал к Тамаре Львовне. На метро до конечной станции, а там — две автобусные остановки. Это был совершенно новый район, здание института стояло в лесу, пахло грибами, красный лист прилипал к ботинкам, тишина, поют птицы, желтые потоки мирного сентябрьского солнца, ни одного дымочка. Москва ли это?

Да и внутри института все было иначе, чем это представлял себе Ильин. Ему казалось, что он сразу увидит какие-то аппараты и трубы самых необычных форм, что-то новое, волшебное, связанное с будущим; щелкают компьютеры, мелькают сигнальные лампочки, и среди всего этого машинного великолепия задумчиво бродят могущественные технократы. Кинобанальности прочно владеют нами до тех пор, пока встреча с действительностью не превращает их в пародийную труху. Работники института отнюдь не напоминали Ильину суперменов, задумавших взять власть над планетой, один из них любезно проводил Ильина к лифту, другой показал кабинет Тамары Львовны. И только институтские коридоры являли Ильину зрелище, поистине фантастическое: они были совершенно свободны от праздношатающихся, никто не сидел на подоконниках, не курил и не рассказывал анекдоты.

Кабинет Тамары Львовны оказался большой, светлой комнатой на двенадцатом этаже, букетик цветов в простой дулевской вазочке, полка книг и две окантованные фотографии — Жоржа и известного английского ученого с дарственной надписью.

— Извините, что оторвала вас от дела, и спасибо, что приехали.

— Я не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на ваш институт!

— Ах, институт… Да, верно, ведь вы у нас не были. Первое время я здесь ужасно мучилась…

— Вот как!

— Да. Мы много лет работали в одном старом московском особнячке, невероятно захламленном, но хлам этот как-то располагал к работе, пока лазаешь по полкам — все уже и решила.

— А мне здесь нравится, — сказал Ильин. — Я чувствую себя, как в городе будущего. У нас в консультации так тесно, что я все время боюсь наступить кому-нибудь на ногу. А звукоизоляция! Да и наши судебные залы давно пора сделать более современными, вы не находите?

— Я как-то об этом не думала… Ну что ж, если хотите, я обещаю вам достаточно квалифицированную экскурсию по институту. Но прежде уделите мне полчаса.

— Конечно, конечно! Что-нибудь случилось?

— Случилось? — переспросила Тамара Львовна. — Да, если хотите, именно «случилось». Туся получила наследство. Нет, пожалуйста, дослушайте. То самое, от матери, о котором знал или, кажется, наоборот — не знал Самохин. Ну, в банке с мукой.

— Опять эта Туся!

— Что вас удивляет? То, что я снова была у нее? А если бы Самохин прислал вам письмо и вы бы поняли, что нужны ему? Поехали бы? Ну вот и я поехала. Поехала и видела эти… камушки. Какие-то невероятные бирюзовые часы с бриллиантовой монограммой. Крест… мальтийский, что ли, с большим красным камнем, кажется, рубин, я мало в этом понимаю, и еще, и еще… целая… жменя, — сказала Тамара Львовна, выразительно разжав пальцы. («Жменя!» Ильину показалось, что у нее на ладони и в самом деле что-то блеснуло.) — Это наследство ей официально выдали. Понимаете, офи-ци-аль-но!

— Но ведь она и в самом деле наследница.

— А я считаю, что она никакого права не имеет на эти вещи!

— Кто же еще? Как раз право на ее стороне. Это вам скажет любой юрист. А вот отчуждать вещи, принадлежащие вашей Тусе по наследству, действительно никто не имеет права, кроме суда, разумеется.

— Но ведь это ужасно! Ведь именно ради всего этого и пошел на преступление Самохин. Он хотел, чтобы все это у нее было. И теперь все это у нее есть. И вы считаете такой исход справедливым?

— Я считаю справедливым приговор по делу Самохина. Что касается исхода… Имущественные права Туси неоспоримы. Но никто не мешает ей отказаться от наследства.

— Именно об этом я ей вчера и сказала.

— И что же?

— «Ну нет, дорогая Тамара Львовна, отдать? Черта с два!»

— Еще не то вы можете услышать от своей… подзащитной.

— Она просто обезумела, рассматривает камушки, примеряет на себя. Раньше я ей сочувствовала, а теперь меня мучают подозрения. И это тоже ужасно: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить? Евгений Николаевич!

Но Ильин молчал. Он молчал и потому, что уже все сказал по существу дела, и еще потому, что чувствовал себя каким-то странно скованным в этой стерильно чистой, сияющей спокойным осенним солнцем комнате. Мешала скромная вазочка, мешала фотография ученого с мировым именем и первая строчка надписи — «Моей любимой ученице и другу». И хотелось, чтобы кто-нибудь неожиданно вошел, пусть без всякого дела, просто бы сострил по-дурацки, или чтобы рядом прогрохотала электричка. А ведь он не любил глупых побасенок и всегда жаловался на то, что городской шум мешает ему сосредоточиться. Кто знает, может быть, в том старом московском особнячке он бы и нашел слова, которых так ждала от него Тамара Львовна, но сейчас ничего не получалось, и молчание неприлично затягивалось.

— Вы что-нибудь слышали о моем отце? — спросила Тамара Львовна. — Нет? Он был странным человеком. («Странная дама», — вспомнил Ильин.) Очень известный врач, профессор, доктор чуть ли не всех европейских университетов. Если что-нибудь случалось с августейшими особами, вызывали только его. Но на чуму он уехал первым. Меня в то время еще на свете не было. Девочкой-школьницей я узнала об этом из энциклопедии. Меня это потрясло. «И долго ты работал?» — «Нет, полгода». Но потом была холера, на холере он пробыл больше года. И еще сыпняк в гражданскую… «А как же наука?» — спрашивала я. А он смеялся: «Если тебя наука хоть немножко любит, то подождет, ну а если нет…» Он всегда смеялся, когда говорил серьезно.

— Я понимаю, — сказал Ильин. — Понимаю вашего отца, и я думаю, что это прекрасно, прекрасно сказано, но, ради бога, при чем тут Туся?

— Туся? Наверное, ни при чем… Просто мне кажется, что все мы слишком стали дорожить собой и своими делами. Оберегаем себя. Я занимаюсь важным, сверхважным делом, это все покрывает, этого достаточно, чтобы не думать о Тусе, о которой должна думать соответствующая организация…

— Сколько я знаю, вы не очень-то себя оберегали, — возразил Ильин. — Вы были на войне, в самом пекле, а могли бы эвакуироваться вместе с вашими коллегами.

— Оберегаем, оберегаем, — повторила Тамара Львовна. — Да, я была на войне, и меня там малость зацепило. Ключица, ничего особенного, но чувствуется до сих пор… когда подаю мяч. Как вы, вероятно, знаете, в каждой воинской части есть свой медсанбат, или, на худой конец, санвзвод, или еще что-то, а меня тащил на себе солдатик, которому я даже мерси не смогла сказать. Была бы организация, я бы им потом письмо написала, а тут безадресный солдатик. Не знаю, как так получается, что с вами мне говорить легко и просто, а дома я молчу, пугаю Маяка своим мрачным видом, не контачу…