Нина Карцин - Беспокойные сердца

Синевато-оранжевое пламя, вырывавшееся из вагранки над крышей чугунолитейного цеха, казалось венчиком огромного цветка, расцветшего в ночи. Тут и там вспыхивали зарницами огненные отблески в стеклянных крышах прокатных цехов. Мартеновские трубы вонзались прямо в небо, и прозрачные султаны дыма не закрывали летних звезд.

Высокие тополя на главной аллее, проходившей из конца в конец завода, чутко прислушивались к ночным звукам: мощному, сдержанному дыханию паровых котлов в котельной завода, к тяжелым ударам слитков на рольгангах блуминга… Массивное здание заводоуправления прижалось к земле слепой громадой, и только во втором этаже у диспетчера завода светилось окно.

От политых на ночь кустов зеленой ограды тянуло свежестью, сильный запах фиалки и табака вытеснил извечные заводские запахи — горящего каменного угля, мазута, гари, окалины…

За ярко освещенными проходными воротами сразу начиналась ночь. Площадь перед заводом была безлюдной, границы ее тонули во мраке. Марина опустила письмо в почтовый ящик у ворот и смело шагнула в темноту, но тут же приостановилась. Не замеченный в первую минуту, со скамьи под деревом у проходных встал кто-то в белом и направился к ней. К своему великому удивлению, Марина узнала Тернового.

— Олесь? Ты откуда? Ты же не работаешь сегодня?

— Я не с работы. Задержался в институте. Экзамен сдавал. Позвонил в операторную, как смена, заодно узнал, что ты еще работаешь. Решил подождать.

— Спасибо. А как экзамен? Сдал?

— Сдал, но неважно. На тройку. Надо бы лучше, но не смог.

— Не надо по кино ходить, — наставительно сказала Марина.

Он усмехнулся и тихонько сжал ее руку.

— Ты из меня совсем мумию хочешь сделать? Такой фильм нельзя не посмотреть. Может быть, он мне жизнь осветил.

— Понравился?

— «Понравился»! Слишком слабо сказано; у меня такое впечатление, словно чудо открылось. Да, вот это любовь… За такую любовь жизнь отдать не жалко.

— Положим, — если в жизни ничего больше не осталось. Но живут-то не одной любовью.

— Это верно… Но когда человек любит — что-то новое появляется, он сам другим делается. Не замечала?

Она громко рассмеялась и не ответила.

Вдвоем они медленно шли по площади, ни тот, ни другая не торопились возобновлять прерванный разговор, нарушить молчание, рожденное внезапной неловкостью. Только шаги их звучали в тишине.

Когда глаза привыкли к темноте, оказалось, что ночь не такая уж непроглядная, как почудилось сразу после яркого электрического света. Асфальт площади отсвечивал под луной, на тем косым треугольником лежала плотная, резкая тень памятника. Темными провалами чернели неосвещенные окна в фасадах домов, обступивших площадь. Впереди неподвижной стеной стояла темная масса парка. Оттуда тянуло густым, сладким запахом — цвели белые акации.

Марина приостановилась и глубоко вздохнула.

— Как славно! И надо торопиться от такой прелести в душную комнату! Бр-рр!

— А давай не будем торопиться. Пройдем до Волги и обратно, — предложил Терновой.

Вряд ли следовало соглашаться на такую прогулку. Но искушение было слишком велико. И Марина решила, что ничего плохого не случится оттого, что она хоть раз сделает так, как хочется. Давно уже не испытывала она ощущения такого счастья. Идти рядом с Олесем, видеть его лицо, порой случайно коснуться плечом его плеча…

Через ограду парка тут и там перекидывались отягченные кистями цветов ветки акации, широкие, как ладони, листья клена, кругленькие зеленые «сердечки» вяза… Олесь сломал повисшую поперек их дороги ветку акации и протянул Марине. Она прижала цветы к лицу.

— Осторожно, там шипы. Нос поцарапаешь, — предупредил Олесь.

— Мне все равно не больно, — ответила она, незаметно потирая щеку.

— Ну, что я говорил? Укололась?

— Чуть-чуть.

— Покажи-ка! Лоб, нос?

Он повернул ее к себе за плечи и замер, вглядываясь в приподнятое улыбающееся милое лицо. Глухо стукнуло и заколотилось сердце. Забыв обо всем на свете, он притянул ее к себе, осыпая поцелуями и лоб, и щеки, и невольно ответившие ему губы.

Марина пришла в себя первая и оттолкнула его.

— Олесь, нельзя… Олесь… ты забылся!..

И вырвавшись из его рук, быстро пошла вперед — к Волге.

— Марина! — крикнул он вслед. — Марина!!

Она шла быстро, почти бежала, пока деревья не расступились. Здесь ее нагнал Терновой.

— Погоди, Марина, не убегай. Все равно, я уже больше не могу притворяться. Мне надо тебе все сказать.

— Не надо, Олесь, не надо… Лучше молчи. Это нехорошо, — твердила она, не соображая, что «не надо», что «нехорошо». Она только боялась услышать что-то такое, отчего будет труднее жить.

Они сели на скамейке над Волгой. Марину охватил мелкий озноб, и она крепко стиснула руки, лежавшие на коленях. Он взял ее руки в свои и низко склонился, словно хотел поцеловать, но потом выпустил сопротивляющиеся пальцы.

Сначала он не находил слов; нервно чиркал и ломал спички, пока не удалось закурить. Марина глядела на Волгу, но не видела ни игры лунного света в мелкой зыби, ни бакенов, уронивших в воду золотые пунктиры своих отражений.

— Марина, ты помнишь то последнее письмо, на которое ты так рассердилась?

Она кивнула.

— Я давно хотел попросить за него прощения. Никогда я так не думал, как писал.

— А все-таки написал?

— Все-таки написал. Я мучился, Марина. Я отчаянно ревновал тебя ко всему… К институту, к твоим новым друзьям, к науке, к Виноградову…

— И к Виноградову?

— К нему больше всего. Я и сейчас ревную… Каждый час, каждая минута, когда ты, с ним — это же отнято у меня, украдено! Я люблю тебя, Марина, милая, родная, счастье ты мое!..

И как она ни сопротивлялась, но не могла разорвать кольца сильных рук, это исступленное объятье, от которого, казалось, сейчас порвется дыхание. Ни с чем не сравнимое счастье, нахлынувшее в первую минуту, сразу сменилось острой болью: все равно, эти запоздалые признания уже ни к чему. Отстранив лицо от его губ, сказала притворно ровным голосом:

— Конечно, и я люблю тебя — как друга.

Его словно хлестнули эти простые слова. Почти оттолкнув ее от себя, он гневно воскликнул:

— Вот-вот! «Как друга»! А что мне от такой любви?! Ну да, разве можно меня любить по-иному? Я ж ведь простой рабочий, не ученый, не выдающаяся личность! — он отвернулся.

— Олесь! — голос Марины звучал печально и укоризненно. — Зачем ты говоришь глупости? Потом сам пожалеешь, что обижаешь меня. Как ты не поймешь, что для нас же лучше, если мы будем просто друзьями.

— Так научи меня, как видеть в тебе только друга! — снова порывисто обернулся он. — Друга! А я засыпаю и просыпаюсь — все только о тебе думаю. Увижу тебя — дышать трудно становится. И дни бегут, бегут, а ты все дальше от меня…