Иван Лазутин - Обрывистые берега

Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.

— Как же так?.. — захлебываясь словами, проговорил Валерий. — Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…

— Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.

Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.

Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:

— Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.

Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.

— Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… — Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: — Я буду к тебе приходить… Буду!.. — Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.

Словно онемев, сыновья погибшего летчика, чьи останки лежали под гранитным надгробием, долго смотрели вслед Валерию. Смотрели до тех пор, пока он не свернул на главную аллею кладбища, ведущую к выходу.

— Ну, что ты скажешь? — мрачно спросил старший брат у младшего.

Тот помолчал, потом печально ответил:

— Мне его жалко. Не хотел бы я быть на его месте. Ему хуже, чем нам.

Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.

— Давай посидим, пусть немного пройдет балдение. А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.

— Отчим?!. Ты говоришь — накостыляет?.. А за что? — Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. — Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.

Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:

— Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.

— А что ты пишешь? — спросил Валерий, запрокинув голову и закрыв глаза,

— Я пишу роман.

— Роман? — удивился Валерий и, открыв глаза, повернулся к Рыжему.

— Да, роман.

— И как же он будет называться?

— Он будет называться "Небо в крупную клетку". Звучит?

— Звучит. Это что, про тюрьму?

— Запомни: сейчас в России нет тюрем. У нас есть только следственные изоляторы. Хорошо придумали большие начальнички?

Валерий ничего не ответил, и они некоторое время сидели молча. Лишь в нескольких окнах огромного дома был виден свет. Горел он и в квартире Валерия. Он это заметил сразу, как только они вошли во двор.

— Ты что пялишь зенки куда-то в одну точку? — спросил Рыжий, перехватив взгляд Валерия.

— Я вижу огонь в окне, где меня ждут уже три дня. А я боюсь туда идти.

— Что, наломал дров?

— Нет, дров не ломал. Меня изломали, — сквозь зубы болезненно процедил Валерий.

— Зря ты куксишься, дружище. Тебе нужно хорошую чувиху. В тебе бродят лишние силы. А в мужике, как в котле паровоза, когда давление превышает норму, чтобы не разорвало котел, излишки пара выпускают через золотниковую коробку. Секешь, о чем говорю?

— Я не знаю вашего жаргона. Лучше спой, ты хорошо и душевно поешь.

Рыжий тихо провел по струнам гитары пальцами и, осклабясь в кривой улыбке, предложил:

— Хочешь, спою тебе про первую свою любовь?

— Любовь?.. Неужели ты можешь любить?

Рыжий, словно не расслышав слов Валерия, пробежал пальцами по струнам и тихо грудным голосом запел:

Поморщившись, Валерий закачал головой:

— Не нравится мне эта песня. Пошлая.

— А мне не нравится, что ты рассиропился как медуза.

— Больше я с вами в Софрино не поеду.

Рыжий резко оборвал гуд басовых струн и повернулся к Валерию.

— Предупреждаю: о нашей поездке в Софрино забудь! А то, как мелкая мушка, попадешь в такую паутину, что не выпутаешься.

Валерий, рассеянно глядя в звездное небо, с расстановкой сказал:

— Пить с вами я больше не буду. Меня от вина рвет и кружится голова.

— Ничего, голова не флюгер, покружится, покружится и перестанет. По себе знаю. — Рыжий воровато огляделся по сторонам. — А еще чемпион Москвы!..

— Оставь меня одного. Я хочу побыть один, — с трудом произнес Валерий. — Я устал от вас… От всех!..

— Может, у меня заночуешь? Все-таки так поздно возвращаться домой — только колготить соседей.

— Хватит мне двух дней и вчерашней ночи. У меня такого еще никогда не было. Я боюсь вас всех…

Рыжий пренебрежительно провел пальцами по губам Валерия.

— Эх ты… Сексот-шестнадцать!.. И это вместо благодарности за хлеб-соль. Приютили его, приголубили. Ну что ж, утро вечера мудренее, как говорят старики. — Он посмотрел на часы, встал и сверху вниз бросил хрипловатым баском: — Завтра в семь вечера жду тебя в "Сокольниках". У павильона американской выставки. Не забудь — ровно в семь. — Рыжий тронул струны гитары и, слегка склонившись над Валерием, спросил: — А вот эта нравится? — И тихо запел: