Петр Проскурин - Исход

Он схватил ее, поднял на руки, не чувствуя тяжести, и пошел, сначала спотыкаясь, затем все быстрее и быстрее; скоро он выбрался из болотца, заросшего мелкой ольхой и лозняком, и тогда побежал, а тело у него на руках все тяжелело, и он замирал от мысли, что ему не хватит какой-нибудь одной или двух минут, он стал задыхаться, и шел все быстрее и быстрее, и все боялся взять Шуру как-нибудь по-другому. Он боялся, что опоздал, и все-таки в нем жила надежда добежать, не упустить эти одну, две или три минуты, но кругом один лес, как зов без отклика, без ответа; он бежал и, наверное, заблудился, и все боялся остановиться, чтобы не потерять эти одну или две минуты, которых уже не было, но в которые он все еще верил. Через растущую тяжесть в руках он все яснее осознавал случившееся, и от этого его ужас становился сильнее; превозмогая себя, хрипя и задыхаясь, когда было ровное место и лес пореже, он принимался бежать, и у него все чаще темнело в глазах, а впереди все лес и лес, тихий, зеленый, равнодушно-ласковый. И была откинутая вниз голова Шуры, ее шея и ее губы — твердые, совершенно чужие.

Он опомнился, увидев близко перед собой лицо Почивана, еще какие-то незнакомые и знакомые лица, почему-то он запомнил только лицо Глушова.

— Вот, — сказал он, опуская Шуру на траву, — вот, комиссар, вот что случилось…

— Доктора, эй, доктора там, побыстрее! — крикнул Полухин, стараясь нащупать пульс, и как-то беспомощно оглянулся на Глушова и отдернул пальцы от тонкого холодного запястья.

— Немцы, заблудились они, что ли… Я думал успеть, — говорил между тем Скворцов, едва держась на ногах, он никак не мог заставить их подогнуться, чтобы сесть. — Где же доктор? Где доктор?

Скворцов смотрел почему-то не на Шуру, а на Глушова; пришел врач, опустился рядом с Шурой на колени, потрогал глаза, приложил ухо к груди, потом быстро поднялся с колен и приказал:

— Быстро, в санчасть!

— Доктор! — хрипло окликнул его Скворцов.

Но врач не обернулся.

— Говорил я, нельзя было Шуру на пост назначать, — устало и медленно сказал Глушов. Все подняли головы, то ли от неожиданности, то ли от того, что раньше никто не слышал, чтобы Глушов так тихо и грустно говорил.

Все знали, что он прав и говорит правду, и стояли, понурясь, не глядя друг на друга. Его оборвал безнадежный, какой-то тусклый голос Скворцова:

— Замолчи, комиссар, ради бога, замолчи! Суди меня, расстреляй, только замолчи, не говори сейчас ничего, — и зашагал, почти побежал за доктором к санчасти.

— Скворцов! — настиг его окрепший, без малейшего оттенка голос, и он остановился, поворачиваясь, увидел подходившего Глушова и, совсем трезвея, стал ждать.

— Возьми себя в руки, Скворцов. Никому не дано судить горе другого, пусть так. Но в наших условиях никто не имеет права терять голову. Трофимова сейчас нет, мы должны предпринять меры, свои меры.

Скворцов глядел на Глушова, тот говорил вполне разумно о самом необходимом, и Скворцов, стараясь скрыть, как ему трудно и плохо, сказал:

— Какая-то разведывательная группа, не иначе. Рыщут по лесам, черт знает, почему они оказались здесь. По-моему, спешили куда или лесу испугались. Больше я ничего не знаю, комиссар, ты меня прости, не могу я сейчас.

Глушов, думая, глядел вслед, как шел Скворцов, а тот у санчасти сел на втоптанную, забросанную окурками землю, на выбитое толстое корневище дуба и стал тупо курить, прижигая желтые от махорки пальцы, он услышал чьи-то шаги, но головы не поднял и не шевельнулся. «Наверное, опять Глушов, — безразлично подумал он. — Так долго никто не выходит, просто невозможно ждать…»

Он услышал голос Павлы и, вскинув голову, увидел ее перед собой, она стояла, приглядываясь к нему.

— Ну, чего ты так убиваешься, Владимир Степанович? — сказала она. — Вот поглядишь, все хорошо кончится.

Он не ответил. Если она хочет напомнить прошлое, что было между ними когда-то, то все это зря, все кончено, и ничего больше никогда не будет.

— От сердца к тебе подошла, — сказала Павла, она почувствовала в его молчании плохое для себя и вздохнула. — Я правда от сердца к тебе подошла. Зря ты меня обегаешь, мы ведь из одной деревни, Владимир Степанович, как-никак. Помогать должны друг дружке, одни мы из деревни и остались, — опять повторила она, и ему стало не по себе и стыдно, она говорила с ним просто и доверчиво, как с малым ребенком. Он ведь действительно «обегал ее», как она сказала, и находил для себя тысячу разных отговорок, и теперь видел, все они не нужны.

— Паша, у нее столько крови вышло, — пожаловался он и в самом деле, как малое дитя, и не стараясь больше удержать подступившие спазмы к горлу. Павла с болью видела, насколько он моложе ее, и беззащитнее, и слабее; она с жалостью глядела на него сейчас, как когда-то на своего Васятку, и думала, что в каждом мужике живет неразумное дите. Она осторожно погладила его мягкие волосы (она помнила их мягкость).

— Не горюй, Володюшка, все будет хорошо, поправится твоя Шура, она молодая, все на ней заживет.

Не в силах больше сдерживаться, он уткнулся ей в плечо, она не удивилась и, гладя его мягкие волосы, тихо завидовала тому, что он может еще так любить и так плакать.

В ту сторону, откуда пришел Скворцов, уже отправилась разведка, и отряд приготовился. Было еще светло; погожий день так же хорошо кончался, и солнце золотило верхушки деревьев.

В шалаш всю ночь бился ветер, он прорывался и к земле сверху, наискось сквозь вершины, трепал кусты и траву. Конечно, опять не уснуть, вот что значит привычка: днем спать, а ночами работать. Нет, так дальше невозможно, сойдешь с ума, и все сразу кончится. «Нельзя так, — сказал он себе, прислушиваясь к ветру и к темноте. — Даже сейчас во всем есть свой смысл и свое оправдание. Это — война».

Скворцов лег навзничь и прислушался к ровному дыханию Веретенникова; да, да, все уже решено, и ничего нельзя изменить. С тех пор, как случилось это несчастье с Шурой, прошла неделя, все поставившая вверх дном, все привычки, все привязанности, все планы. Все готово, одежда, оружие; до рассвета осталось несколько часов, необходимо заснуть, наутро долгий и трудный путь, затем опять, вероятно, бессонная ночь, перед тем, как на рассвете выйти из леса окончательно. Черт, как болит голова, как будто кто-то сверлит под черепом.

До сих пор сквозь все другие ощущения пробивается это судорожное прикосновение Юркиных рук, уже в агонии, Юрка слепо потянулся тогда к его лицу, и ощущение прикосновений слабеющих рук не исчезает.

Он рывком перевернулся лицом вниз, через постель из пахучей, плохо высушенной весенней травы все-таки пробивался залежалый запах земли. Он боялся думать о Шуре, чтобы не ослабеть, и стал вспоминать, как мальчишкой любил строить домики из сырого песка; и еще была одна любимая игра среди мальчишек: свить из чего-нибудь гнездо, спрятать в траве и бегать вокруг него кругами, отгоняя врагов; это была игра в «луговые чайки», их много водилось в лугах вокруг Филипповки.