Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

Евлампий Мешков многое мне объяснил на дороге. Его общительный характер способствовал этому. В молодости балтиец Мешков, повитый пулеметной лентой, был прикомандирован к петроградской ЧК и однажды сопровождал на Шпалерную Максима Горького, задержанного по распоряжению недоброжелателей, и великий пролетарский писатель будто бы пошутил тогда: «Ну, что, братишка, приятно тебе Горького употреблять?» На что Евлампий, не сообразив, с кем имеет дело, сморозил: «Если угодно, то нам сладкий ликерец более по душе будет».

На мой вопрос, что за люди на дороге, Евлампий Мешков ответил коротко и ясно:

— Одержимые.

Пока я соображал что к чему, расшифровывая значение ветхого слова, Мешков продолжал меня удивлять:

— Подслушал я про это самое возле одного дождичка. Припекло, вот я и решил освежиться: стою себе, лысину охлаждаю, и забавно мне, что одежонка не мокнет, хотя водица так и шпарит. Под тем же дождем два светлых старичка толкуют. Один другого повыше росточком, и борода у него подлиннее, нос картошкой, как вот у меня, на плечах блузка в складочку, шнурком подпоясанная, а ноги босые вовсе из портков выглядывают. Он-то и сказал, мотнув головой на угрюмых слепцов, которые днем глаза на запоре держат: одержимые, дескать! А второй старичок, да и старичок ли, глаза ясные, как синь-пламень от свечки, бороденка огнем пообкусана, и сам весь горячий, будто уголек из костра, так и светится нутряным жаром — перечит первому старичку, похожему на писателя Льва Толстого: «Не осуждай! — звенит железным, нерасплавленным голосом. — Не лезь ты в законы божественные с гордыней бесовской! Не нами наказаны, не нам об них языки чесать. Все мы тут одержимые. Милостью господней». Наверняка — бывший служитель культа, расстрига.

Углубив ладони в карманы широченных штанцов, Евлампий пошуршал «коллекцией», покамест составленной из двух своих последних зубов, а затем продолжал:

— Послушал я тех старичков старорежимных, пригляделся к публике и смекаю — прав первый старичок: одержимые! Кто чем… Одни — злодейством, другие — добромыслием, третьи, навроде нас — и вовсе разной чепухой. А спроси у кого корочку хлебную — не подадут, мимо ушей пропустят просьбу. А всё книги: печатной продукции начитались — вот их и вертит, умников, будто в омуте.

— Вы говорите «их», а нас что же — не вертит? — пытаюсь приструнить Мешкова. — Лично я — водочкой увлекался…

— По их светлому мнению, старичков этих рассудительных, мы, то есть у которых глаза еще бегают, одержимы по мелочишке: жрать хотим, суетимся, сомневаемся, желаем знать, что там, впереди, забегаем поперек батьки в пекло, грешим всё еще, дескать. А эфти светлые, да и мрачные, которые слепцы, — шалишь: никаких уже поступков не совершают, есть не хотят, мозгой не ворочают, святым духом питаются, душу на покаяние несут, тем и одержимы. Ежели сомневаешься — спытай: обратись к кому хошь из них, ну хотя бы за куревом или еще по какому житейскому делу, — бесполезно. Как о стену горох. Я тут среди этих, которые в землю носом смотрят, одного знакомого коллекционера обнаружил. Сунулся было с разговорами к нему, а тот даже не узнал меня и только, будто волчина с жаканом в кишках, по-сучьи так на меня посмотрел, с немой злобой, и дальше потрюхал. А, случалось, дубликатами обменивались…

С коллекционером Евлампием Мешковым еще не раз придется мне сталкиваться на дороге и толковать о том, о сем, а тогда я его покинул, потому что увидел в толпе прекрасную женщину, обратил внимание на ее дивную фигурку в чем-то легком, полупрозрачном, светящуюся нежно-розовым светом, с лицом если не святым, то абсолютно безгрешным, освобожденным от мирских морщин, теней и прочих наслоений и отпечатков доли земной.

Она стояла возле участка, над которым шел снег, как перед экраном огромного телевизора, где рассказывалось о русском Севере или Сибири. В глубине снежного действа были наметены сугробы, кой-где столбушкой кружилась поземка, поскрипывали шаги легко одетых любителей зимних ощущений, свернувших ненадолго с теплого, бесснежного шоссе, чтобы насладиться зимними впечатлениями. Я уже знал, что снег в зоне зимы традиционных свойств не имеет и что по нему запросто можно было ходить босиком, не боясь отморозить пальцы. Но трепетный облик женщины, напоминающий лепесток цветка, оторванный бурей, смотрелся на фоне сугробов, как… космическая катастрофа, и леденил мне сердце. И тогда я, позабыв о себе, о том гнусном впечатлении, которое вот уже столько лет произвожу на людей своим внешним видом алкаша, шагнул к женщине… И тут она обернулась! Похоже, я вскрикнул, пробормотав имя своей жены: «Тоня! Тонечка…» Но это была не Тоня. Тоня осталась там, на Петроградской стороне или где-то еще, в моей памяти, в моей молодости. После я жадно вспоминал, что меня сбило с толку? Почему я ошибся? И наконец догадался: две крупные слезы в уголках глаз розовой женщины, как два алмаза! Тоня всегда плакала именно так: не истерично, не размазанно, не мокро, слезы ее вызревали жутко медленно и держались в уголках глаз долго, последние годы нашей совместной жизни — почти постоянно.

Розовая женщина обладала именно женской, выстраданной — не девичьей фигурой, неуловимо тренированной счастьем, горькой тоской и восторгами любви, это было стойкое, умное, опытное и необыкновенно изящное тело. И я поначалу даже не испугался, когда женщина, не без трепета в тонкой лодыжке, ступила в зиму (ступи она со своим изяществом, блеском линий в огонь, я и тогда не вздрогнул бы: ожидаешь, что огонь телесный переможет огонь внешний), но спустя несколько мгновений засомневался в ее неуязвимости и, расталкивая беженцев дороги, ринулся следом за ней в отрезвляющую снеговерть.

На этом первая тетрадь «Записок пациента» кончается. Писал Мценский шариковой ручкой в ученических тетрадях на бумаге, разлинованной в клеточку. Писал неразборчиво, приблизительным, неврастеническим почерком. При перепечатке некоторые из слов приходилось домысливать, а то и угадывать, так что мое с Мценским соавторство очевидно. Да и кто я, в этом мире, если отбросить условности? Такой же пациент. Все мы пациенты. От рождения. Если не раньше. Ибо наряду с волей к жизни в каждом из нас запрограммирован «гибельный ген», смертельная мета. И единственная из панацей от этой хворобы — Вера. Вера в бессмертие духа.

Записки Викентия Мценского не были предназначены им для печати, во всяком случае — нигде подобные заботы не оговаривались (как, впрочем, и запреты на издание).

Тетради Викентия Мценского попали ко мне от врача-нарколога Геннадия Авдеевича Чичко. С меня было взято слово, что я никогда и никому не открою подлинного имени автора записок. Что я и делаю, публикуя записки в несколько интерпретированном мной литературном их варианте.