Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

Левая сторона лица молодого человека была Мценскому тоже незнакома, но, так же как голос, не была чужой. Из нее, из этой половинки лица, излучалась, проникая в сознание Мценского, какая-то застарелая прелесть, какое-то давнишнее ликование, почерпнутое Мценским на заре его любви к Антонине, ко всему, что связано с этой любовью-мифом, любовью-сном. Слишком невнятной она была, притопленной в душистом винце, любовь эта несуществующая и несуществовавшая. Слишком грустной, слезливой, муторной, как бы постоянно сидящей на бачке с пищевыми отходами, держащая в охапке свой отросток — невинноглазого, мерклого, тогда уже помеченного несправедливостью мира сынка их необязательного, явившегося в жизнь по их с Антониной легкомыслию и столь же легкомысленно потерянного Викентием Валентиновичем в непроглядном тумане «безобразного образа жизни».

«Как же его звали тогда? Кажись, Игорьком? Не ошибиться бы, не обидеть человека».

Стоя под тухлой лампешкой, Мценский внезапно засуетился, сдернул с головы дурацкий пирожок, для чего-то застегнул на все пуговицы чужое тяжкое пальто, висевшее на нем, как мучительная власяница, и давившая на его худые плечи, словно кара господня. На самом-то деле беспокоило Мценского не пальто, не шапочка, а вот именно: сын ли это, и если сын, то почему так сразу, так неотвратимо пожаловал? И — с чем пожаловал? К нему, воскресшему из мертвых пьянице? Поскандалить, деньжат призанять или… сообщить что-то важное, некаждодневное?

— Это вы и есть… Викентий Валентинович Мценский? — поинтересовался молодой человек довольно вежливо, хотя и свободно, без каких-либо колебаний или ужимок.

— А вдруг не Игорек? — мелькнуло в мозгу Мценского сомнение, мелькнуло и, должно быть, тут же отразилось в его запаниковавших глазах. — Вдруг да, скажем, Олег, Олежка, а никакой не Игорек?

Да вы не переживайте, — посоветовал молодой человек. — Я к вам ненадолго. Так сказать, познакомиться. И кое-что сообщить. Потому что есть новости.

— Понимаю! Проходите, пожалуйста… Вот только дело-то какое: я сам тут недавно. Правильнее будет сказать: впервые. Даже расположения своей комнаты не припомню.

— Я в курсе, — улыбнулся молодой человек левой половиной лица. Правая половина осталась недвижно-суровой. — Я знаю, что вы сегодня из больницы.

Митрич, опиравшийся на швабру, должно быть, устал держаться на ногах и, как-то сразу потеряв к происходящему интерес, поплелся в глубину квартиры, на кухню, где и плюхнулся в принадлежавшее ему мягкое ободранное кресло, не имеющее прежней кожи, однако способное принимать в свои волосатые недра все еще пышные чресла хозяина.

Мценский, а следом за ним и молодой человек, не сговариваясь, потянулись за Митричем, как за единственным существом, способным ориентироваться в сложившейся обстановке.

На кухне оказалось несколько светлее, нежели в коридоре. Хотя и там, и тут царил полумрак. Правда, кухонный полумрак, в отличие от коридорного, рукотворного, был замешан на дневном свете, что с превеликим трудом просеивался сквозь закопченное сито двух окон, в перекрестье рам которых, казалось, вставлены были не стекла, а проржавевшее кровельное железо, — так они были грязны, запущены.

На одном из двух убогих столов, что вместе с газовыми плитами угадывались в помещении как нечто осмысленное, Мценский обнаружил принакрытую пылью россыпь «почтовых отправлений» — с десяток писем, поздравительных открыток и даже один талон денежного перевода на сумму три рубля восемнадцать копеек. Корреспонденция предназначалась ему: всюду — на конвертах, открытках и на денежном переводе значились его «данные».

Письма, в основном, были казенные, наверняка скучного содержания — из ЖЭКа, предупредительное, с угрозой за неплатеж по жировке, из райвоенкомата, пригласительное, на снятие с учета, из районо, а также из наркологического диспансера, затем открытка из агитпункта, призывающая за кого-то голосовать, и еще одна — поздравительная, с Новым годом! Выходит, полгода тому назад кто-то решил его поздравить. Мценский сразу глянул в низок этой от крытки, туда, где отсылатели обычно ставят свою подпись, и радость пропитала его сердце! Восторг обнаружился. Оттого, что угадал, не забыл, вспомнил, как зовут сына! Игорь. «С приветом, Игорь!» — лучась, пела последняя, нижняя строчка открытки. Был даже обратный адрес, где четко после адресной цифири полевой почты значилось: «Мценский И. В.»

Викентий Валентинович жадно ухватил открыточку двумя руками, начал запихивать ее во внутренний карман блейзера, долго совал ее в самую глубь под пальто, и вдруг, устыдившись своих действий, своего трусливого поведения, перестал прятать прямоугольник с изображением деда мороза и, держа его на открытой ладони, как пропуск куда-то, куда его долго не пускали, скажем, на кремлевскую елку, в утраченное детство, приблизился к молодому человеку, стараясь не смотреть на обожженную половину лица.

— Это вот… ваше приглашение? — спросил, жутко волнуясь, путаясь в звуках. — Я хотел сказать, поздравление ваше? Взгляните, пожалуйста.

— Мое. Правда, это когда было! Еще до дембеля.

— Ладно, хорошо, сынок… Поговорим с тобой дома. То есть в нашей комнате. Раз адрес есть, прописка имеется, должна быть и комната.

— Хотите, покажу, которая ваша: я знаю. Я сюда приходил как-то, но вы уже болели, и вас не застал. Соседи указали на вашу комнату. Их тогда здесь много было, а теперь только один дедушка.

— Дом расселяют, Игорек, — пояснил Мценский, посмотрев украдкой в глаза молодому человеку. — Тебя ведь Игорьком зовут? Неправда ли?

— Угадали.

— Обижаешься на отца?

— Некогда. На работу устраиваюсь. А месяц тому назад хотел вас найти и… побить. Совершенно серьезно! Найти и, извиняюсь, изволохать как следует.

Комната Мценского располагалась в неожиданном месте: не в общем ряду комнат, начинавшихся у входных дверей и раскиданных по обе стороны от могучего коридора, коридора-проспекта, а как раз там, куда почти никто из прежних жильцов коммуналки, за исключением неработающих пенсионеров, заглядывал месяцами, а именно — в своеобразном аппендиксе, вдававшемся от кухонных задов к заколоченному с блокадных времен запасному выходу на черную лестницу. В этом вечно заставленном отжившим хламом квартирном заливе, или фьорде, помимо заколоченной входной двери имелась еще одна дверь, совершенно неразличимая, тусклая, на ней висело бесхозное оцинкованное корыто, наверняка дырявое, и, если к нему прикоснуться, оно глухо ворчало, будто отдаленная гроза.

Первым делом сняли с дверей корыто. Вопреки домыслам Митрича, комната была заперта. Игорек, чиркнув газовой зажигалкой, посветил Викентию Валентиновичу, скрежетнувшему ключом в замке. Наконец проникли в помещение, налитое густым сумраком и дурными запахами. Мценский даже обрадовался, что в комнате ничего нельзя было разглядеть: небось запустение и мерзость. Лампочка под потолком вспыхнула неестественно ярко! Это Игорек сориентировался, нашарив выключатель. Через пару мгновений лампочка перегорела. И Мценский вторично обрадовался: «Вот и хорошо, и не нужно вовсе светить сынку-то, может, и не понравится обстановка. Не придет тогда больше».