Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

— Не слишком ли категорично? — попытался я вступиться за предмет, который безо всякого энтузиазма столько лет навязывал детям в школе.

— Каюсь: перестарался. Занесло малость… А все веточка ваша. Поддался обаянию. Историю конечно же не вычеркнешь, ибо она есть. Как есть время. Все три его ипостаси. И здесь важна пропорция: сколько брать от прошлого, настоящего и от будущего? Так вот, по моему глубокому убеждению, ставить нужно на грядущее. На неизведанное. Потому что свет — оттуда. Как свет утренней звезды, свет зари. В настоящем жить будущим. А из прошлого брать только лучшее. Всяческую грязь лучше не трогать. Не шевелить. Чтобы не одурманивала. Забыть, отсечь. Отвергнуть. Словом, к постижению истины необходимо не просто быть готовым, но как бы иметь талант.

Разговаривая со мной (правильнее сказать — с самим собой, а все веточка!), исторический гражданин с короткой мраморной стрижкой заметно воодушевился, даже перевозбудился, рыхлое лицо проконсула зарумянилось, бесцветные, доселе неразличимые серокаменные, пещерного цвета глазки его, махонькие, глубоко упакованные в мясистые, набрякшие складки век, как бы выплеснулись наружу ярчайшей, пронзительной синевой, густо настоянной на длительном молчании и смирении. И мне вдруг показалось, что с этим человеком моясно договориться. То есть мужик, скорей всего, не утратил прежних свойств, дарованных ему грешной жизнью, — иными словами, мне вдруг показалось, что ничто человеческое ему не чуждо.

— А я вас… чуть ли не за Бога принял! — потянулся я к легионеру довольно-таки раскованно. — За владыку здешнего, который будто бы распределяет, кого куда.

— Ну что вы, право! — засмущался он как-то по-детски невинно.

— А кто же все-таки сортирует? По заслугам кто выдает?

— Его воля. Его правда.

— Расплывчато.

— Зато неотвратимо.

— А как же… Иисус? — наглею все больше. — Ведь приходил же он на землю? Или — миф?

— Не миф, а луч, — отвечает, сияя глазками, будто я ему пятерку по истории религии только что выдал. — Свет той правды, луч той воли.

— А почему тогда в виде человека запомнился? — наседаю. — А не в виде луча?

— Человека должно убеждать человечно. Бога он может не узнать в упор. Необходимы штампы. Трафареты. Тогда человек может задуматься, а не просто созерцать и трепетать, как это было с язычниками. Узнаваемость! В искусстве, философии, социальных науках. Постижение через себя. Вот чем берут консерваторы, привлекая на свою сторону людей поживших, пообтертых. Комфортность! Чтобы сел и — как в слепок от своего седалища попал, ни выбоинки чтобы незнакомой, ни трещинки, не говоря уж о случайном гвоздике. С человеком должно говорить на его языке.

— Толково! — восхищаюсь логике безымянного хозяина пещеры, узнавая в его рассуждениях свои собственные размышления. И перед тем как решиться на последний вопрос о хотя бы мысленном возвращении домой (а что: заикался же о каких-то «отклонениях» от нормы, от инструкций?), интересуюсь у него здешней дорогой:

— Это правда, что люди на вашей дороге делятся на три категории? Где же тогда демократия обещанная? Где коммунизм, гуманизм и прочие духовные блага? Не говоря о материальных.

— Три пути на дороге. Три колеи. А дорога — одна. Путь совершенных в добре, путь завершенных в злодействе и путь несовершенных, разве не догадались еще? Третий путь — самый людный. Здесь еще размышляют, вращаясь вокруг истины, покуда не придут к мысли, что необходимо смириться, то есть принять свой путь. Тот или иной. Ясный или беспросветный. Печаль размышляющих — от ума. Она продукт мозга, материи. Но вот что меня смутило в случае с тобой, гражданин учитель: твоя-го печаль ни от какого не от ума! От любви твоя печалишка. От чувства высокого. Я ведь знаю, как ты ка дороге через гнилую бездну к дереву потянулся. Или вот веточка твоя приснопамятная, о чем она… пахнет! О твоей неизжитой любви. И пусть не алмазного она у тебя достоинства, пусть замарашка, всего лишь травой лежалой пахнет, но все ж таки — любовь! Она и меня волнует, веточка твоя душистая, соблазнительная. И потому — тебе снисхождение, не просто от ворот поворот, а — доброго пути. Ступай-ка вон туда, — и указал толстым, бессмысленным пальцем в дальний, темный угол пещеры. — Там возле пола — дыра. Нагнись — и с богом. Только не оглядывайся. Потому что я плакать буду: разбудила во мне какую-то давнюю боль веточка твоя пронзительная. А здесь плакать нельзя. Грех плакать без смысла, по одному только поводу. Да, чуть не забыл: право на последнее желание или просьбу имеешь. Желание вернуться на Васильевский остров — не в счет. Оно уже учтено. Более того: вас все равно бы туда спровадили. Из гигиенических соображений, ибо не до конца умерли. Выпали в процентный осадок на отклонения — так сказать, издержки технологии, — печально улыбнулся Веспасиан или как там его по-божески.

— Итак, — напомнил он мне, — последняя просьба?

— Знаете, я тут на дороге с одним хорошим человечком успел подружиться. А попрощаться с ним не успел. Надо бы адресок у него попросить, у профессора Смарагдова.

— Какой еще адресок? Нашли чего пожелать… Профессор уже далеко. На очередной круг пошел. Похоже, на предпоследний. С ним, как говорится, все в порядке.

— Адресок его прежнего местожительства в городе Ленинграде желателен. Хочу привет передать от него родным-близким, жене, дочери.

— Ну, знаете ли, здесь не справочное бюро. В Ленинграде в любом киоске вам его выдадут. За определенную плату.

— Дело, видите ли, в том… профессор поменял фамилию. «Смарагдов» — это псевдоним.

— Ну и глупо. Не менять нужно все эти фамилии, имена-отчества, а напрочь отменять! Я уже говорил об этом и не хочу повторяться. А фамилия у вашего профессора — Исаев. Имя — Фома. Несерьезный, в общем-то, человек, однако опомнился. Покаялся.

— А можно женщине той, в розовом… привет от меня передать? Конечно, если она меня помнит?

— Будет сделано. Ну и просьбы у вас…

— Тогда — все.

— Ступайте.

Что было дальше — известно: работники метрополитена обнаружили меня под землей на станции «Приморская» в бессознательном состоянии. С помощью милиции поместили в клинику, где врачи, весь медперсонал самоотверженно боролись за сохранение моего мозга, покуда этот мозг не очнулся и не сказал Геннадию Авдеевичу: «Спасибо!» Ну, а далее — долгие месяцы лечения, писание этих вот записок и все остальное.

Могут спросить: а все-таки для чего писал? Вначале, действительно, по просьбе Чичко старался. Из благодарности за выздоровление, из жажды вырваться не из больнички — из болезни.

Затем… высказаться захотелось. Помните, тютчевское: «Как сердцу высказать себя?» Самовыразиться — как? Чтобы самоутвердиться? А самоутвердиться, чтобы самоусовершенствоваться, — каким образом? Слишком многого пожелал? А что? Совершенствуя себя, совершенствуем мир, состоящий из нас, грешных. Желание не из хилых.