Константин Локотков - Верность

Правильно ли он жил? Все ли отец сказал? Никогда речи не было, что Дзержинский в юности писал стихи, и этому факту Федор раньше не придавал значения. Но сейчас, слушая беседу товарищей о поэзии, он неожиданно вспомнил об этом. С новым, взыскательным любопытством Федор вернулся к знакомой до мельчайших частностей жизни Дзержинского. И вдруг стала ясной отцовская интонация. Да! Тот особенный, значительный смысл, который вкладывал отец в свои слова, заключался в том, что «железный Феликс», железный, непреклонный Феликс — обаятельной, красивой и ласковой души человек, настоящий ленинец!

Отец любил читать. Что больше — прозу или стихи, Федор не мог вспомнить. Знал только, что каждая хорошая советская книга приносила радость в дом.

— Мало пишут, мало! — сокрушался отец. — Но хорошо. Правильно. Чапаев — как? Хорош? А Кожух? А Левинсон и Дубов?

Он несколько месяцев не дожил до встречи с Павлом Корчагиным. Готовя район к весеннему севу, Купреев-старший простудился в поле и слег. Вспышка туберкулеза оказалась роковой.

Он лежал в гробу, улыбка приподняла уголки твердых губ. Строгая, на низких, скорбно-торжественных нотах, человечески живая, плыла над ним музыка, и не спеша падали тяжелые капли дождя на крышку гроба.

«Прощай, отец. Прощай, друг!»

…Никто не мог сказать Федору, правильно ли он живет. До сих пор он был уверен, что во всем поступает так, как поступал бы и отец. Но вот Марина…

Жизнь складывалась трудно, и в ней рассчитаны были минуты. Федор бился один, не чувствуя поддержки Марины. Опять и опять приходило раздумье: что ее занимает? Короткие беседы вдруг начали томить однообразием, и Федор ловил себя на том, что ему неловко и грустно с Мариной.

Взяв ее руки в свои, он иногда сидел без мыслей, странно забывшись… Тонкое, дремотное очарование тишины напоминало давний летний вечер, лунные пятна, приглушенное расстоянием пыхтение движка за селом. Но это были короткие минуты. Встрепенувшись, Федор вновь принимался за дело. О чем беседовать? Надо идти вперед и в любви. А Марина жила воспоминаниями. Так нельзя! Это, наконец, скучно! Федор мечтал вместе с ней идти к одной большой цели, а что получается?

Марина, девочка, оглянись вокруг, какая стремительная жизнь!

Нет, смотрит недоверчиво и подозрительно большими, под красивым изломом бровей, темными, чудесными глазами…

Прошло полтора месяца со «дня открытых дверей». С веселым звоном шли первые утренние трамваи к студенческому городку.

Две девушки, взявшись за руки, не спеша обходили сад. Одна из них — тоненькая, с косичками — с беспечным оживлением поглядывала в глубь сада.

— Смотри, пора уже яблоки собирать. Как быстро время летит, Надя!

Она похудела за эти полтора месяца, Женя Струнникова. Только живое лицо да веснушки на лбу придавали лицу прежнее беспечно-детское выражение. Она была в той же розовой кофточке с пушистыми шариками на шнурочках, пропущенных через прорез воротника, на ногах — не туфли, как у Нади, а легкие спортивные тапочки, отчего Женя казалась еще меньше ростом, совсем подростком.

Надя Степанова сменила свой белый костюм на голубое платье. Она не разделяла оживления подруги — шла задумчиво, опустив глаза.

— Ты, конечно, не о яблоках думаешь, Женя, — сказала она. — Ты думаешь: приняли нас в институт или нет.

— Вот уж совсем об этом не думаю! — махнула рукой Женя. — Я уверена: меня не приняли! Такой большой наплыв — и, пожалуйста. Струнникова! Кто такая? Чудачка какая-то! Прямо смешно…

— Но ведь у тебя ни одной «удочки», все хорошие отметки!

— Ну и что же? А смотри — отличников сколько… Нет, нет, нет! Расставаться нам с тобой, Надя, и все! — Повернулась к Наде, погрозила пальцем. — Нет, все равно не открутишься! Помнишь, ты дала слово, если я засыплюсь — ты отвечаешь?

— Но ведь ты не засыпалась, — в тон ей ответила Надя и вдруг, обхватив плечи подруги, прижала ее к себе. — Женька, а если правда не хватит мест? Что тогда будем делать?..

— Тебе нечего беспокоиться. Тебя приняли? Отличница. А я… Что ж, пойду в другой институт.

— Нет, Женя, это невозможно! Не может быть, чтобы не хватило мест! Пойдем быстрее, пойдем, что мы плетемся?

В вестибюле, у зеркала, они увидели старых знакомых — Ремизова и Купреева. Ремизов, заметив их, сказал что-то Купрееву, тот быстро оглянулся и засмеялся, кивнув головой. Ремизов смотрел серьезно, казалось, даже сердито.

Девушки замешались в толпе молодежи, что волной перекатывалась по коридору: у большой доски объявлений было особенно тесно и шумно.

Белый квадрат бумаги — список принятых — привлекал внимание всех. Одни радостно восклицали, отыскав свою фамилию, другие, поникнув, шли за документами.

Женя пробралась вперед, к самому списку. Сзади, тихо дыша, положив руки на ее плечи, приникла Надя Степанова.

— Смородина… Стрединин… Строгова… — громко читала Женя, ведя пальцем по списку. — Стругов… — вдруг замолчала и близко наклонилась к листу, потом выпрямилась и звонко проговорила, оглянувшись вокруг: — Струнникова? Товарищи, вы не знаете, кто такая Струнникова? Чудачка какая-то… Принята! — воскликнула она, откинула голову, но сейчас же наклонилась опять и озабоченно зашептала: — Степанова, Степанова… Товарищи, не видели Степанову? Нет Степановой. Понимаешь, Надя…

— Ну, ну… не шути…

Женя повернулась и порывисто обняла Надю.

— Есть, есть! Приняты, приняты! — И, оборвав смех, важно сказала: — Впрочем, я и не сомневалась.

Медленно подвигаясь в толпе, Федор отмечал знакомые лица.

Еще со «дня открытых дверей» он запомнил невысокого, ладно сложенного, но некрасивого юношу: белобрысый, с обиженно сжатыми губами, он сразу заинтересовал Купреева.

Этот паренек тогда чуть не столкнулся в дверях с Женей Струнниковой и Надей Степановой, покидавшими институт; испуганно качнувшись в сторону, пропустил их к выходу.

Надя Степанова равнодушно сказала:

— А, Бойцов! И ты сюда?

Он хотел ответить, повернулся, но девушки были уже за дверью. Бойцов поднялся по ступенькам. Купреева не удостоил взглядом, прошел мимо, едва не задев плечом.

«Ого!» — подумал Федор.

Постояв у витрины и, видимо, приняв какое-то решение, Бойцов быстро вернулся.

— Где у вас приемная комиссия? — спросил он глуховато, не глядя на Купреева.

Тот молчал.

— Я спрашиваю, где у вас приемная комиссия? — медленно, розовея от раздражения, переспросил он.

Федор молчал, улыбаясь. Бойцов поднял глаза, зеленоватые, с недобрым блеском.

— Чему вы смеетесь? — спросил он.

— Ах, простите, — Федор шутливо поклонился и указал рукой: — Пожалуйста, вторая дверь направо. А смеюсь я потому, молодой человек, что, видимо, вы не научились вежливости в школе.