Константин Локотков - Верность

Мать отдали за него замуж в шестнадцатом году. Через четыре года родился Семен. Мать не любила мужа, и, когда его увезли, она вышла за того, кто стал Семену вторым отцом.

Но вот отец вернулся, и радость ушла из жизни Семена.

…Вечером отец сидел на кухне, пил водку. Мать, сердитая, подливала в рюмку и молчала, хмуро разглядывая некрасивое, белобрысое лицо с близко поставленными глазами.

Семен ушел в другую комнату. Он сидел на сундуке и прислушивался к осторожному, пугливому смеху отца. Тот в чем-то убеждал мать, всхлипывал, сморкался, потом опять пьяно посмеивался:

— Перековали меня… да! Работал на Севере… Ничего! Сюда все хотел… Сыночек ведь… Ты вышла замуж, это я знал. Да-а… Что ж… Жить надо! Но вот Семен… Это что же он не показывается? Робеет? Ничего, привыкнет…

Семен слышал, как мать сказала:

— Ну, вот что, Петр… Жить мы с тобой не будем. Сейчас не заставишь, нет… не то время… Мы тебя забыли — забудь и ты нас.

Отец скрипнул зубами и заплакал. Потом они говорили тихо, перебивая друг друга. Отец повышал голос, один раз даже стукнул по столу. Семен вскочил с сундука, сжал кулаки.

Но мать — одна, такая большая, сильная — остановила отца:

— Но, но! Не забывайся! Ишь, развоевался…

Отец утихомирился. Сидел молча, похрустывал огурцом. Вздыхал.

— Еще рюмочку.

Потом опять что-то говорил — уже мирное, успокоительное, стихая и заметно пьянея.

Уходя, он заглянул в комнату, с минуту смотрел на Семена.

— Вылитый, — блаженно произнес он.

Семен, побледнев, слез с сундука. Отец поспешно закрыл дверь.

Он приходил еще несколько раз. Скандалил. Мать грозила милицией.

Потом она действительно заявила куда-то, и отец перестал ходить. Он устроился на маслозавод, где работала и мать. Издали раскланивался с ней. Семен избегал встречи с отцом.

Он еще учился в средней школе, но уже не мечтал об институте. Он не мог теперь писать «сын рабочего», не мог прямо смотреть в глаза товарищам. Сын торговца!

Но ведь Семен не считал этого человека отцом. Его настоящий отец — тот, хороший, добрый, коммунист. А этот — пусть он убирается туда, откуда пришел!

Несчастье Семена усугублялось тем, что он не мог убедить людей в своей правоте: он не скрывал! Мама, мама, это она виновата, почему молчала об отце? На нее больно смотреть: печальная, плакала втихомолку… Но ведь она хотела лучшего сыну! Она боялась, что Семен, узнав истину, будет меньше любить отчима.

Семену пришлось оставить школу: заболела мать, надо было думать о заработке. Он поступил на курсы счетоводов.

— Поработаешь пока, — говорила мать, слабо улыбаясь. Когда-то красивое лицо ее с мягкими карими глазами похудело, заострилось. — Встану я — поступишь в институт… Смотри, Серафим — сын попа, и приняли. Теперь принимают.

А что ему, Семену, за радость сейчас, что его примут? Вся жизнь испорчена проклятым пятном. Эта снисходительность, эти внимательные взгляды! Ваше соцпроисхождение? А, сын торговца! Бывает… Ничего, мы вас примем — ведь вы не живете с ним?

Замкнутый и ожесточенный, он сидел в конторе маслозавода, сухой стук косточек на счетах выматывал душу.

Где-то около завода крутился отец. Руки Семена дрожали и глаза делались зелеными, когда он встречал его. Он ненавидел все, что напоминало отца. Он ненавидел свое лицо.

«Вылитый!» — как проклятие, звучало в ушах.

А тут подошли первые смутные волнения юности. У сельской учительницы была дочь, ее звали Надя. Они были школьными товарищами. Она уехала раньше, чем узнала о его несчастье.

Ее не было, и он тем сильнее страдал от болезни, прозванной любовью.

Семену все чаще начинало казаться, что мир непрочен и жесток. Окружающие не интересовались его горем. Занятые своими делами, они думали, что всем доступны, и Бойцову в том числе, — по выбору, по охоте, сам только получше хлопочи, — любые жизненные пути и радости. Они как бы не замечали Семена, а он думал, что его презирали. Он с детства привык считать, что люди обязаны помогать друг другу. Читал об этом в книгах, слышал от учителей. И первое испытание свалило Семена с ног, — он не был готов к испытаниям. Он часто теперь размышлял, заслуживают ли люди уважения? Неужели они все нехорошие? Ведь он такой, какой и был, — почему же все, кто его окружал, так равнодушны и презрительно-высокомерны? Разве он не видел? Разве он не читал в глазах товарищей: «ты не наш», — а в глазах девушек, кроме того, — «ты безобразен»?

И он был весь в себе и в прошлом. Только в прошлом — далеком, чистом, когда он в пионерском галстуке ходил по земле, и люди все были ласковы. Когда пел с друзьями:

Или задорную пионерскую «Картошку»:

Или когда давал Торжественное обещание перед строем:

«Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»

Отец неожиданно куда-то уехал, и Семен больше его не видел. Мать встала с постели, ходила с палочкой. Она часто заглядывала в контору, в комнату за стеной, где сидел директор, и они подолгу беседовали там.

После одного такого разговора директор вызвал Семена.

— Садись, Бойцов. Ты, что же это, я слышал, учиться задумал? Ловко, брат! А кто же у меня работать будет?

— Я не хочу учиться, — угрюмо сказал Семен.

— Не хочешь? Позволь, значит, меня неправильно информировали?

— Может быть.

— Да ты сядь…

Семен отметил брошенный исподлобья взгляд директора, его широкое, со шрамом лицо, жесткий рот.

— Значит, не хочешь учиться… А по-моему, врешь. Хочешь! Только почему-то не говоришь. Почему? — Директор ждет ответа, хмурится. — Отчима твоего я уважал. Настоящий коммунист. И ты, по-моему, неплохой парень. Только смешной какой-то: учиться не хочешь! Тебя что смущает?

— Ничего не смущает. Не хочу просто, — с досадой сказал Семен и отвернулся. Что ему, директору, надо? К чему он затеял этот разговор?

Директор с минуту молчал и вдруг сказал с твердой и недоброй ноткой в голосе.

— Что ты, как девочка капризная? Уважать надо себя.

Семен побледнел, выпрямился:

— Уважать? Уважать, говорите?

Он смотрел на директора странно расширенными глазами, лицо выражало борьбу — хотел что-то сказать и не мог, только шевелил губами.

Директор встревоженно приподнялся со стула.

— Ну? Ты что? — И утвердительно, с вызовом: — Да, уважать! Ну?

— Уважать… — что-то вроде презрительной усмешки мелькну по в лице Семена, он качнул головой. — Ну… хорошо! Уважать себя… ладно! А людей, по-вашему, тоже надо уважать?

— Людей? А как же? Обязательно. Без этого нельзя жить.

— Ага, обязательно! — Семен встрепенулся, поднял голос: — Обязательно! А если они меня сами не уважают? Если вижу кругом… только презрение?