Николай Сухов - Казачка

Долго еще, целый год, после того как вернулся он, никого из красных фронтовиков в хуторе больше не появлялось. Но вот — уже по демобилизации — сразу потянулись один за другим. Пришел обросший большущей бородой Игнат Морозов; пришел батареец Бережнов и еще кое-кто из фронтовиков старших возрастов.

А из молодых пока вернулась домой одна лишь Надя. Возмужала она и расцвела. Не скоро привыкла она к своему новому мирному положению и все не могла нарадоваться, глядя, как ее живой портрет, Любушка, которую она оставила совсем малюсенькой, беспомощной, взапуски с Верочкой бегает по двору и палисаднику и щебечет-щебе чет, как говорливая касатка. Она только первые дни немножко дичилась матери; сидя у нее на коленях и разгрызая жесткие, привезенные ею пряники, все искоса вскидывала на нее голубые недоверчивые глазенки. Но это только в первые дни. А потом уже сама напросилась спать с нею вместе. Кровь сказалась.

— А иде ты, мама, была? — все допытывалась она, — А тяво делала?

И нелегко было маме рассказать своей дочке, где она была и что делала.

Воронеж, Ростов-Дон, Новороссийск, окрестности Львова, Крым — везде побывала она, где побывала, очищая родину, Первая Конармия. Выдержала Надя и тысячеверстный переход в конном строю Майкоп — Умань, длившийся семь с половиной недель — с третьего апреля и по двадцать пятое мая, когда Конармию, только что покончившую с Деникиным, перебрасывали на польский фронт. Выдержала в октябре и другой переход в конном строю, семисотверстный, Бердичев — Каховка, когда армия была брошена на Врангеля. Редко когда Надя передвигалась на двуколке или, зимою, в санях. А почти все время — в седле. И не при каком-нибудь обозе второго разряда, а вместе с бойцами, там, где свистели пули и, подчас скрещиваясь, поблескивали шашки, там, где больше всего в ее помощи нуждались раненые бойцы.

В горнице у Парамоновых, на стене рядом с зеркалом, под которым висели семейные фотографии в крашеных деревянных рамках, появились с приездом Нади еще две рамки. В одной из них, большой, не меньше верхнего оконного стекла — Надина почетная грамота, яркая, вся разрисованная. Вверху, под развернутым флагом — сомкнутый строй скачущих всадников в буденовках; с обеих сторон развеваются красные знамена и золотятся перевившиеся колосья; ниже, с левой стороны — фигура рабочего у наковальни, с поднятым молотом в одной руке и кузнечными клещами в другой, а с правой стороны — фигура крестьянина, в лаптях, онучах, с севальником через плечо. Посредине, над большой пятиконечной звездой, напечатано было крупным, под церковнославянскую, с титлами, вязь, шрифтом:

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ ПЕРВОЙ КОННОЙ КРАСНОЙ АРМИИ В ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ ПРАЗДНИКА ПЕРВОЙ ГОДОВЩИНЫ АРМИИ ВРУЧАЕТ ВАМ НАСТОЯЩИЙ ДОКУМЕНТ КАК СВИДЕТЕЛЬСТВО ВАШЕЙ САМООТВЕРЖЕННОЙ РАБОТЫ В РЯДАХ ПЕРВОЙ КОННОЙ АРМИИ ДЛЯ ПОБЕДЫ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ВЛАСТИ НА БЛАГО ВЕЛИКОГО ДЕЛА МИРОВОЙ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ ВЫРАЖАЕТ УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО И ВПРЕДЬ ВЫ БУДЕТЕ ВЫСОКО ДЕРЖАТЬ ЗНАМЯ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ВЛАСТИ И ОСТАНЕТЕСЬ НЕУТОМИМЫМ БОЙЦОМ ЗА ПОЛНЫЙ УСПЕХ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

Революционный военный совет армии:

Вторая рамка, появившаяся на стене с приездом Нади, была размером значительно меньше первой. Это — групповая фотография: Надя, Федор, Алексей и Пашка в островерхих буденовках и гимнастерках. Надя сидит вольно в плетеном кресле, чуть привалившись к низкой спинке и опершись одним локтем о дугообразный подлокотник; позади нее, положив ей на плечо кисть руки, стоит черноусый Федор, накрест опоясанный портупеями; Пашка и Алексей, оба при шашках, тоже стоят: один по правую, другой по левую сторону Нади.

Снимались в Майкопе, прошлой весной, в конце марта, перед тысячеверстным походом. В окрестностях этого города полки Первой Конной некоторое время отдыхали, после того как армия Деникина была разбита. Фотография удалась: все четверо вышли как живые. Но смотреть на нее было грустно: Алексея уже не было на свете. Погиб он, лихой командир эскадрона, служивший в том же полку, в котором Федор был комиссаром, погиб при переходе через Сиваш, когда штурмовали окопавшегося в Крыму Врангеля.

Надя предполагала до возвращения Федора пожить дома. Не так уж поди долго ждать теперь осталось. Вернется он — вместе будут думать, как им свою жизнь построить. Но на днях к ней проездом заглянул известный по станице человек, секретарь станичного комитета РКП (б) Иванов, с которым ей приходилось встречаться еще в восемнадцатом году — тогда был он работником ревкома. Он очень просил ее наведаться к ним, в комитет. И не когда-нибудь, не вообще, а как можно скорее. «Поговорим кое о чем». Что за этим «кое о чем» скрывалось, он прямо не сказал. Но от Федюнина, снова избранного хуторским председателем — уже не ревкома, а исполкома, — Надя прослышала, что хотят ее сосватать на работу. Женоорганизатором.

День сегодня был погожий, пожалуй, даже и не к добру погожий — весь июнь стояла сушь, — и Надя решила съездить в станицу и взять с собой девочек. Любушка ни за что не хотела ее отпускать. Взять их было тем легче, что вместе с нею ехал и Мишка, паренек уже что надо, настоящий парень. Вылитый в отца. Ехал он, первый и пока единственный комсомолец в хуторе, по своим комсомольским делам.

Когда Любушка с Верочкой, одетые в одинаковые новые платьица, убежали во двор, где Мишка с дедом Матвеем Семеновичем, очень за последние месяцы постаревшим, снаряжали тарантас, Надя оделась сама и хотела уже выйти из комнаты, как вдруг за прикрытой дверью горницы раздались голоса, шаги, и дверь распахнулась.

Надя увидела широкую согнутую спину, загородившую проход. Невысокий, но плечистый мужчина, пятясь, мелко и часто переступая и шаркая сапогами, втаскивал в горницу что-то громоздкое. Охватывал он ношу обеими руками, и ему, видно, было тяжело: рубашка его, стянутая казачьим с серебряным набором ремнем, на горбу сморщилась. За ним показалась вспотевшая и тоже согнувшаяся Настя. Надя уже увидела то, что втаскивали в горницу: это был ее девичий, с немудрым приданым сундук, все это время остававшийся у Абанкиных.

Полинял и обветшал он за эти годы еще больше. На плоской крышке, меж железных полос, еще резче обозначились трещины. И все же вид у него был вполне опрятный: очевидно, перед тем как его везти, к нему приложили руки.

— Куда ставить? Приказывай! — деланно-развязно сказал Трофим и, не опуская сундука, выгнув короткую и словно граненую шею, которую плотно облегал косой разутюженный ворот, глянул через плечо на Надю: в маленьких цепких глазах его под нависшими бровями мелькнуло изумление, но что-то нелюдимое, звероватое было в его взгляде.