Николай Сухов - Казачка

…Ночью, как только на участке в утепленном сарае все заснули — и Трофим, лежавший рядом с Надей за перегородкой на нарах, и Петр Васильевич, уткнувшийся в замызганный соломенный тюфячишко, и работники, кроме тех, которые были приставлены к скотине, — им спать не полагалось, — Надя тихо поднялась с нар, захватила в охапку свое платье, обувь и на цыпочках вышла. За фургонами, заваленными мешками пшеницы и стоявшими неподалеку, она натянула на себя платье — рука ее, застегивая кофточку, коснулась за пазухой Пашкина письма и тех бумажек-денег, что не взял врач, и она вздохнула, — сунула в штиблеты ноги и, обогнув сарай, спотыкаясь о борозды, пошла по косогору вниз.

Ночь стояла пасмурная, тихая. Впереди ничего нельзя было различить: и небо и земля — под один цвет. Лишь где-то внизу, казалось далеко-далеко, а на самом деле в нескольких десятках саженей, маячило дерево. Это был корявый, накренившийся над обрывом дуб-вековик с сухими, сумрачно поникшими ветками и оголенным корневищем. У его подножия ютился тот самый бывалый с седым и щетинистым загривком волк, старожил буерака недавно он откочевал отсюда, — в которого когда-то зимой Федор с Пашкой разрядили ружья. Спуск был крутой и неровный. Сдерживая шаг, Надя подошла к дубу, с которого шарахнулась невидимая ночная птица, ухватилась за корявую ветку, и ноги ее внезапно подкосились, она села…

Столетнему понурому дубу — бессменному стражу одичавших степных просторов — много на веку пришлось повидать. Видел он, как в буераке на снегу под завывание волчицы бились самцы: старый, уже дряхлеющий, но все еще гибкий и могучий вожак с молодым, еще более могучим питомцем. В жутком поединке этом осилил молодой. Мокрый, всклокоченный, изуродованный старик долго лежал на брюхе, щелкал зубами, хватая окровавленный снег и зализывая раны. Видел дуб, как на его ветках степной орел рвал куропатку. Бедняжка жалобно пищала, трепыхалась в когтях, и серые вылетавшие перья подхватывал ветер. В июльскую воробьиную ночь в грозу и бурю, когда от грома дрожало все земное, ствол дуба опалила молния. С того времени в дуплине, рожденной ударом, прижились муравьи… И мало ли еще чего повидел на своем веку дуб! Но человеческие тяжелые и слезные вопли он услышал впервые. Надя рыдала, лежа на суглинистой складке, упав на нее грудью и прижимаясь щекой к замшелой, источенной солнцем и непогодой коре. Вспугнутая сова покружилась во мраке, вновь было угнездилась на ветках, но тут же подпрыгнула и захлопала крыльями.

Когда Надю взбрызнули капли дождя, она вяло поднялась с земли. Покачалась под дубом, утерлась подолом и, шурша по бурьянистому валежнику, цепляясь штиблетами о камни, медленно пошла по склону. Она шла туда, где вдоль буерака по самому днищу зияли налитые снеговой водой крутые и глубокие разобщенные колдобины. Оттуда веяло холодком и сыростью. Из-под ног ее вырвался угловатый камень, загукал по уступам. Глухие шорохи подрожали в воздухе, расползлись по днищу и замерли.

Поле. Дикий, степной, удаленный от хутора угол. На многие версты — бурая и тоскливая в лучах солнца пустошь. Вверху, в ослепляющей блеском голубизне, — неумолчные и заливистые песни жаворонков. По-над землей, совсем низко, бесшумно трепещут распростертые крылья ястребов — охотников на мышей и задремавших птичек. Изредка стайкой просвистят чирки, направляясь к озеру. Летом, коль выпадет хороший год, здесь будут на ветру колыхаться травы, разномастные, духовитые и сочные; зреть на приволье усатая и колосистая пшеница-кубанка; потряхивать пушистыми, окраски золота мочками овес; будут здесь суетиться загорелые люди, трещать лобогрейки… Но это будет летом, а пока здесь — пусто и голо. Земля, еще не обсемененная, но уже подсушенная суховеями и солнцем, жадно звала, томилась. Но станы пахарей маячили редко-редко.

На желтом каменистом мысу, со всех сторон обдуваемом ветрами, — стан Парамоновых. Узкая на один пай делянка, отмежеванная от поля одной бороздой, спускалась к яру. Ее отлогий, глинистый покат кое-где размыт водостоками. Парамоновы работали не одни. На сев они спряглись с одноногим казаком Федюниным и дедом Парсаном. Тремя дворами кое-как набрали силенок на небольшой плуг. Клочки зяби, подготовленные с осени, уже заделали и сегодня переехали сюда, на загон Парамоновых.

Гнали вторую борозду. Пахота ладилась плохо. Делянка была на той самой земле, что казаки называют «лылами» и «неудобами». Недаром в прошлом году Матвей Семенович, заодно со всеми обиженными, добивался на сходке передела земли. Лошадей подгонял дед Парсан — Семен Федюнин вчера вечером уехал домой и пока не возвратился, за плугом шел Алексей. Он, собственно, не шел, а почти все время висел на поручнях плуга, силясь удержать его в борозде. Борозда была неровная, извилистая, в сплошных огрехах. Бязевая с распахнутым воротом рубашка на Алексее взмокла от пота, темнела на плечах, облегая лопатки; на лбу и бритом подбородке поблескивала влага. Лезть в солончаковую землю плуг никак не хотел. Алексей задержит лошадей, постучит по лемеху чистиком, соскребая вязкий спрессованный суглинок, но через какую-нибудь полсотню, а то и меньше саженей на лемехе снова распухнет нарост, и плуг опять начнет выползать из борозды, прыгать туда-сюда. Он выпрыгивал из борозды еще и оттого, что то и дело попадал на камни, которые не мог вывернуть: заскрежещет — и в сторону. Лошаденки из последних сил выбивались, вытаскивая зазубренный, задевавший за камни плуг. Пока второй раз дотянули до конца загона, останавливались раз десять; на ладонях у плугатаря вскочили кровяные мозоли.

Пахари злились, и особенно злился Алексей. Везет же, скажи, ему в жизни, как утопленнику! Столько времени мотался по чужим краям, рисковал жизнью, подставляя себя под пули, а домой пришел — и порадоваться нечему. Три собственных пая в семье, а земли нет. Один пай в закладке у Абанкиных с четырнадцатого года, с того времени, как Алексея справляли на службу. Еще целый год надо ждать, пока истечет срок закладной. Другой пай тоже в закладе — с шестнадцатого, — и у тех же Абанкиных. А на последний — досталась негодная земля, «лылы». Вот и поправляй хозяйство, богатей!

— Я им, сатаилам, грец их возьми, что говорил! — вспоминая о том сходе, когда пытались переделить землю, возмущался дед Парсан, — Что я говорил им, нечистым духам! Подкупили разведентов, смухлевали, те и подсунули им землицу. Зачем же им переделивать? Конечно! Какой расчет! А ты вот надрывайся тут, вытягивай жилы. Да и что проку! Коль и вырастет что, так былка от былки — стоговая вилка. Нет, вишь! Взъелись да взъелись… Хоть бы этот предобрый Фирсов, культяпый черт, да и Мосев Иван тоже…