Николай Сухов - Казачка

— Ладно тебе, Фомин… орать-то. Разорался! — миролюбиво, с нотками досады, басил казак, продолжая чесать спину. — Вот про́клят!.. Лазает какая-то. И мыл вроде бы. А вишь ты… Живущи́е! — Вдруг он выпрямился, насторожился. Ветерок откуда-то принес едва слышную песню: «Ехали казаченьки со службицы домой…» По разнобою голосов чувствовалось, что поют ее захмелевшие люди. — Игра-ают! А? Видал! — преображаясь, воскликнул казак, и веснушчатое лицо его расплылось в улыбке.

Вахмистр, увидя Федора, нахмурился, нахлобучил на глаза козырек фуражки. А Федор, отвернув голову и будто не замечая, гордо прошел мимо. Со времени их схватки в Рени, когда Федор сгоряча тычком кувыркнул вахмистра, между ними началась открытая вражда. Полгодом раньше враждовать с вахмистром Федору было бы труднехонько. Тот скрутил бы его в два счета. Не то теперь, когда появились казачьи комитеты, и сам Федор, к негодованию вахмистра, попал в члены комитета, и даже полкового. Вахмистр пробовал, когда еще стояли в Рени, возбудить против Федора дело. Но из его попытки ничего не вышло: рапорт его начальство замяло.

На перекрестке Федор встретил гурьбу казаков. Заполонив пол-улицы, они шумно и беспорядочно брели в направлении дамбы, ведущей по болотистой низине к железнодорожной станции. В большинстве тут были пожилые, видалые и бывалые люди. За время стоянки они изменились, помолодели. Даже изношенное обмундирование на них выглядело свежее и чище. Наружностью, пожалуй, могли бы даже порадовать командиров, — впрочем, кроме как наружностью, вряд ли еще чем-нибудь они могли их порадовать. Впереди всех шел бравый, видно, отчаянный казак. Шел он легкой и размашистой походкой, из-под околыша его фуражки дыбился рыжий чуб. Казаки дружно переговаривались, кто о чем, и из общего их гомона выделялся чей-то тонкий высокий голос:

— …на станции видал надась! Целых полчаса стоял поезд. Зачем бы он стал говорить! Мы же не тянули его за язык. Вот так, говорит, мы лежали, русские, по перелеску, а подальше, саженях в ста, а может, и побольше немного, — их окопы. Когда, говорит, они взголчатся — нам слышно бывает. Только понять, конечно, ничего, мол, не можем: они по-своему, по-болгарски. Они в нас не стреляют, а мы — в них. Я, говорит, то бишь он, солдат, какой рассказывал, — я, говорит, как увижу, что начальства возле нас нет, поднимусь из окопа и начну шапкой махать, шумлю: «Эй, мил дружки, давай сюда, покалякаем!» Они тоже машут, смеются. А один раз вроде бы сползались вместе, табачком друг друга угощали. Болгарин одному нашему бритву подарил. А погутарить, конечно… кабы знали…

Федор некоторое время шел вслед за толпой.

— Вы куда это, станичники, направились? — спросил он у щупленького казачка, который тянулся позади всех.

Тот взглянул на Федора светлыми доверчивыми глазами, и где-то в глубине их загорелись веселые огоньки.

— На митинг, Парамонов. В пятую сотню. Пошли!

— На митинг?.. В пятую сотню?.. Да мне вот сюда… К Зубрилину надо. Потом!.. — смущаясь, глухо пробурчал Федор и свернул в переулок.

Он смутился по двум причинам. Люди целыми взводами вереницами шли на митинг, а он, член полкового комитета, ничего даже не слышал о нем. Кто, когда назначал, по какому поводу? И почему в пятой сотне? Вчера на заседании никто не сказал ему об этом. Вообще-то говоря, быть неосведомленным сейчас дело немудреное. Митинги последнее время возникали внезапно, стихийно, не только по почину комитетов. В особенности после того, как из корпусного комитета полкам было дано указание: провести дискуссию — нужна ли война? Расспрашивать казака Федор постеснялся. Он, этот казачок, которого Федор никогда, кажется, не видел, назвал его по фамилии. Значит, его, Федора, знают не только во второй сотне, где он служит, но и в других сотнях. Это ему было лестно, и это было второй причиной, что смутила его.

Зубрилина на квартире не оказалось. Больной — а моможет быть, с похмелья, — лежавший под навесом урядник сообщил, что рано утром, когда Зубрилин еще не поднимался с постели, к нему гуртом ввалились казаки, чего-то требовали, ругались и увели с собой. Федор догадывался, что это, видно, были казаки из той самой пятой сотни, куда люди шли на митинг, и, немного поговорив с урядником, от которого действительно попахивало спиртным, поспешил на окраину местечка, где размещалась пятая сотня.

Самая последняя узкая улица, откуда через изгородь виднелась болотистая, поросшая мхами и тростником равнина, а за ней верстах в двух — станция Арцис, была запружена людьми. Толпа одноцветных — в зеленом — людей, вооруженных шашками, колыхалась, бурлила, и прибой ее устремлялся к невысокому каменному забору. Оттуда, с какого-то ящика отрывисто и зычно кричал, размахивая руками, казак. Над синим морем фуражек высилась его крупная фигура, и подходившему Федору было отчетливо видно, как он, слегка наклоняясь, ладонью то и дело рубил воздух. По отдельным словам и отрывкам фраз Федор понял, что казак отвечал каким-то выступавшим до него ораторам. Митинг, выходит, начался уже давно. А люди группами и в одиночку все еще подтягивались со всех сторон. Федору бросилось в глаза несколько знакомых. Были здесь казаки различных сотен.

— Нас никто не спрашивал… Хватит!.. Кому мы обещали воевать?.. Три года скоро… Зачем она нужна в таком разе, свобода!.. — улавливал Федор отрывки фраз.

А из толпы — разноголосо:

— Тянут, как нищего!

— Все никак не расцелуемся!

— Сев закончили, а мы…

— Когда рак свистнет, тогда, значится, конец будет.

Обходя крайнюю группу казаков, Федор обратил внимание на то, что казаки эти смотрели, и очень жадно, не на оратора, как все, а куда-то в противоположную сторону. Лица у них были вытянутые, напряженные; у одного даже рот полураскрылся. Федор обернулся, ища глазами то, что могло их так увлечь. Вдали по линии горизонта, которую очерчивала насыпь железной дороги, идущей из России, двигался поезд. Отсюда он казался игрушечно маленьким, как снизка коробок. Поезд то исчезал из поля зрения, опускаясь ниже черты земли, то вырисовывался опять на фоне безоблачного неба. Можно даже различить было, что состав вели два паровоза. Над передним взлетали клубки сизого дыма и таяли, не успев доплыть до средины состава. Казаки, наблюдая за поездом, переговаривались:

— Гля-ка, прет, а!

— Теперь бы… Э-эх! повернуть его да назад — крути, Гаврила!

— Может, Лизавета моя мчится… — мечтательно размышлял кто-то вслух. — Все жданки поел, а ее, проклятой, все нет. Наказывал приехать — как прибыли сюда. Приедет — я ей, анчутке, расчешу косы, будет другой раз…

— А чего она тут не видала? Ну и чудишь! Небось похлеще тебя сыскался!..

Федор, отжимая людей и улыбаясь, протискивался к забору. Подле ящика, с которого выступали ораторы, он заметил рыжеусое широкое лицо Зубрилина, председателя комитета. Чтобы подойти к нему, Федор взял чуть правее, где толпа была реже. Вокруг статного щеголеватого сотника, поблескивавшего погонами, — узкое кольцо казаков, стоявших плечо о плечо; почти у всех у них — урядницкие нашивки. Сотник, обводя казаков острым взглядом, сдержанно говорил: