Николай Сухов - Казачка

На новом месте Наде пришлось устраиваться уже одной, без Федора и Пашки. Раненого брата в тот же день отправили в госпиталь, в какой именно, она еще не знала; а Федора вместе со всеми членами полкового комитета вызвали на станцию Раздельная, где со штабом дивизии находился и дивизионный казачий комитет, и оттуда Федора в числе нескольких делегатов, представителей полков 3-й Донской дивизии, послали в Петроград, в Совет союза казачьих войск, на совещание.

Что такое Совет союза и о чем там будут совещаться, Надя понятия не имела. А записка Федора, которую передал ей хуторянин Латаный, ездивший в штаб с пакетом, была так скупа и немногословна, что узнать из нее об этом было невозможно. Одно только стало ясно из записки, что в Петрограде Федор пробудет недолго, каких-нибудь два-три дня и что, может быть, после этого совещания фронтовиков поскорей произойдет то, чего они ждут не дождутся, — то есть замирение.

С горечью Надя все больше и больше убеждалась, что армейская фронтовая жизнь, даже тыловая, в какую они с Федором снова попали, для их семейного счастья совсем не приспособлена. И не только потому, что невзгодами будней, трупными запахами войны отравлен каждый день и час жизни. Но им к тому же просто почти не удавалось бывать вместе, хотя они и числились в одном подразделении.

Но как ни тягостно подчас ей приходилось среди чужих, незнакомых, а иногда и непонятных людей, одетых в шинели и гражданскую одежду, как ни тягостно было жить среди этих людей одной, без Федора и брата, все же здесь ей дышалось привольнее, легче, чем на хуторе.

Село Натягаловка, удаленное от фронта на изрядное расстояние, — большое, и казаков расквартировали тут просторно. Наде отвели квартиру по соседству с сотенной канцелярией, в справном четырехкомнатном доме акцизного чиновника. И так как в сотне Надя была единственной женщиной, то в доме этом, в маленькой отдельной комнатке, обставленной дешевенькой хозяйской мебелью — стол, два венских стула, деревянная кровать, кругленькое в ореховой оправе зеркальце в простенке, — ее поместили одну.

Нового сотенного фельдшера, взамен выбывшего, пока еще не прислали, и из медицинского персонала в сотне Надя оказалась одна. Собственно, пользовать лечебными снадобьями здесь, в тылу, особенно никого не требовалось, так как до лечения казаки народ не охочий. Но все же, когда какой-нибудь служивый страдал от перепоя головной болью, или ходил с разодранной, в синяках скулой, или просто с ячменем на глазу, Надя, затрудняясь, как помочь служивому, хотя тот и не просил ее об этом, испытывала крайнюю неловкость, даже стыд.

«Кормят меня тут, обувают, одевают, а за какую милость? — подумывала она. — Не прогонят ли в одночас?» Она владела, и, можно сказать, уже неплохо, одним лишь способом лечения: заливала йодом и бинтовала. Но ведь способ этот пригоден не на все случаи! А полковой околоток, куда бы можно было послать больного или сходить за советом самой, теперь за тридевять земель, в Ивановке.

Потому-то Надя, как только освоилась в своем негаданном-нежданном положении — быть в части самостоятельно, без Федора и Пашки, как только попривыкла к новой квартире и с тоской увидела, что распускать по домам казаков не собираются, разыскала фельдшера третьей сотни, грубоватого на вид, но отзывчивой души человека лет сорока, и попросила его, чтобы он на досуге немножко подучил ее лекарскому делу. Фельдшеру лодырничать давно уже наскучило, и он согласился. И хоть водилась за ним одна безобидная слабость — хвастнуть иногда, как припадало ему ставить на ноги таких пациентов, которые, по его выражению, «свою жизнь уже фиксировали на смерть», — все же опыт и знания у него были большие. После нескольких длительных бесед он подарил Наде специальную книжонку, и она, не имея других занятий, с жаром взялась за нее.

Давно уже Надя не держала в руках книги. С той самой поры, как лет девять-десять тому назад зимы три бегала в школу и под угрозами отца вытверживала уроки. С той самой поры от книг у нее остались воспоминания как о каком-то нудном и тяжелом бремени. Не то было теперь. Она встретилась с книгами, как с желанными и мудрыми советчиками. Целыми днями сидела в одиночестве, перечитывая по нескольку раз непонятные места, запоминала и, чтоб проверить себя, так ли поняла, расспрашивала фельдшера.

Теперь время, раньше казавшееся ей изнурительно долгим и скучным в разлуке с Федором, короталось незаметно. Еще незаметней оно стало для нее после того, как принялась за чтение стареньких, потрепанных, с отодранными крышками книг, названия которых от руки карандашом были надписаны над первыми строчками. Одна называлась «Обыкновенная история». Кто эти книги сочинил, надписано не было. Никогда Надя не подозревала, что на свете существуют такие интересные книги. Все делалось ровно бы перед твоими глазами и как будто вот теперь.

Книги эти принес ей взводный офицер прапорщик Захаров, тот самый добродушный, со студенческой скамьи человек, который когда-то участливо отнесся к Федоровой просьбе об отпуске и которого любили казаки. Первое время он заходил к Наде — будто по служебному делу. Заходил довольно часто, хотя, по сути, никаких дел к Наде у него не было. Смущал ее этим. Потом все разъяснилось: он просто искал случая познакомиться с хозяйской дочкой Галиной, молодой, красивой и очень бойкой на язык учительницей.

Она, эта учительница, Галина Григорьевна Чапига, произвела на Надю огромное впечатление. Никогда еще и ни от кого не доводилось ей слыхивать таких речей, какие она услыхала от Галины Григорьевны, о самом большом и важном: о женщине, о вековой к ней несправедливости. С давних пор законы, говорила учительница, унизили и обесправили женщину — кормилицу, жену и мать, но так же, мол, с давних пор лучшие люди, мужчины и женщины, добиваются и, конечно, добьются — нужно положить за это все силы, — чтобы обе половины людского рода перед законом были одинаковы, равны в правах.

Надя, пользуясь редкими случаями, когда хозяйка бывала свободна и расположена с нею побеседовать, старалась выпытать у нее то, что в минуты раздумья наедине иногда терзало ее.

— А как вы, Галина Григорьевна, как вы рассудите? — спросила она однажды. — Бог меня не покарает, не отомстит, что… что его закон перешагнула, убегла от мужа. Ведь под венцом в церкви стояла. Народу было… уйма! Сказывали мне. Сама-то я ничего не видала. — И, волнуясь, густо рдея, теряя связность речи, спешила досказать: — Но я вовсе этого… и отцу говорила и Трошке говорила… вовсе не хотела этого. Сама не знаю как… И батюшке говорила, в церкви. Ума не приложу!.. Один раз сказала да другой раз… Как он не слыхал? Громко так… Сама не в себе была. А может, и слыхал, да… Абанкины ведь богачи у нас. Не может быть, чтоб не слыхал.