Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы]

Девушка повернулась к нему, крикнула:

— Вон того щелкни! В кепочке!

Кого это? В кепочке тут он один.

— Майна!

Кепочку пониже. Щелкни! Еще чего!

Парень нацелился и все же щелкнул, как он разворачивал плиту на цепях, чтобы Усманову удобнее было поставить ее на место. А вторую плиту задержать пришлось. Эти поднялись, помешали…

— Здравствуйте. Мы…

— Осторожней. Задену!

Плита повернулась в воздухе, отплыла куда надо.

— Как вас зовут?

— Зачем?

— Мы из газеты.

— Вася.

— А фамилия?

— Картошкин.

— Вы ташкентский?

— Да.

Подошел Усманов:

— Он молодец. Следующий дом будет сам собирать.

— Записала? — спросил фотограф девушку.

Кеша встал на место Усманова, подальше от них. Девушка записывала, усатенький щелкал, поворачиваясь туда-сюда. А когда пожали руку Усманову и ушли, с опаской пробираясь между болтающимися плитами и делая вид, что не боятся высоты, толстый Усманов, поджав живот, вытащил из-под фартука сигареты:

— Кури, Картошкин… Почему обманываешь?

Кеша закурил, перебросил цепи, чтобы не простаивали.

— Понимаете, Усманов…

— Зови «ты», — перебил тот. — Я старше тебя, у меня домов в Ташкенте в пять раз больше, чем детей, а детей, видел сколько? Но… я простой человек, вместе работаем. Зови «ты». Хоп?

— Хоп.

Хоп — это «хорошо».

— Зачем не свое имя говоришь?

— А какая разница?

— Твой дом. А напишут — Картошкин.

— Я прочел в газете… приехали в одну африканскую страну иностранцы — помогать пострадавшим от вулкана… Так они вовсе отказались свои имена называть. Помощники — и все… А я ведь не иностранец… Я дома. — Кеша подымил и опять затянулся покрепче. — А вообще-то уезжать мне надо, устал. Пропаду я здесь.

— Не пропадешь, — серьезно сказал Усманов. — Другую девушку найдем. В Ташкенте красавиц знаешь сколько?

Это он уже слышал.

— Знаю.

Бросил сигарету и засигналил крановщице одними пальцами, кончиком перчатки. Еще, еще… Стоп! Большая штука кран, а послушная… Плита повисла, принеся с собой крошечную заплатку тени.

— Дайте сигаретку, Усманов.

— Дай.

— Дай, ака.

— Вот так. Крепи угол. Я за тебя прямо постою… Моя спина отдохнет.

Курить все время хотелось, даже на жаре. А свои сигареты кончились. Оттого и кончились, что чадил. Сунул руку в карман за спичками, вытащил клочок из утренней газеты. Сегодня вырвал. Для деда. Пусть представит себе дед, как живет и чем дышит город, куда улетел внук Кешка за наследством. А этот клочок… не стоит посылать, пожалуй. Ну его к аллаху!

«Ташкентская прокуратура арестовала трех служащих горсовета за взятки при выдаче ордеров на новые квартиры. Все трое будут преданы суду».

Мастура вошла в палатку и обмерла. На чемодане между раскладушками желтел ванька-встанька. Пузатое, как яйцо, его тело вздрогнуло и закачалось, колокольчики сказали: трам-бам, трам-бам.

— Пять баллов, — коротко улыбнулась мать.

Мать шила, раскидав по раскладушке лоскуты ее платья. Мастура смотрела на ваньку-встаньку.

— Вы зачем его поставили, мама?

— Ночью, когда ты уходишь на аэродром, — сказала мать, — он сигналит мне о землетрясениях. Это слабый толчок. Примерь платье.

Она повернулась к дочери, привстала и приложила обновку к ее груди.

— Посмотри.

Мастура придержала платье за плечики, а мать взяла с раскладушки большой осколок, оставшийся от их старого зеркала, и подняла повыше.

Мастура смотрела в зеркало, а мать на нее.

Было что-то еще очень детское в ее лице, в гладких щеках, в чуточку оттопыренной, словно от обиды, верхней губе… И было что-то уже взрослое в движении острых грудей, приподнимаемых дыханием, в этих исчерна-блестящих прядях волос, ниспадающих не школьной челкой, а зигзагами через лоб, набок. И в глазах с непроходящей тоской.

Из глаз Мастуры выкатилась слеза, медленно поползла по щеке. Она видела это в зеркале, но забыла, что и мать видит, и вздрогнула, когда мать сказала:

— Позови его.

Мать положила зеркало на раскладушку и притянула к себе свою дочь. И та уткнулась ей в колени, а мать стала гладить ее по голове и говорить:

— Пусть он придет. Слышишь? Пусть…

И голос ее звучал совсем не строго, с забытой лаской.

— Мама!

— Это я виновата, дочка… Не важно, кто он… узбек или… гармошка!.. Раз любит…

— Мама!..

— Я мать, а причинила тебе зло.

Мастура подняла на нее заплаканные глаза.

— Я нигде не нашла его… Я искала… Мама, что со мной?

— Зато я нашел тебя! Салям-алейкум, Мархамат-апа. Салям, Мастура!

Согнутый, в очках без оправы, раздвинув боковушки входа, в палатку заглядывал старик. Над его головой поднималось треугольное небо, яснеющее к вечеру от знойного и пыльного марева.

— Хаким-ака!

— Он обещал ждать тебя… в семь часов… у театра Навои. Каждый день!

— В семь часов? — спросила Мастура.

— Каждый день, — повторил старик фотограф. Мастура повернула к себе будильник, громко тикавший рядом с ванькой-встанькой. Бегущие стрелки показывали без четверти семь.

— Мама, я пойду? — спросила Мастура, покосившись в осколок зеркала.

Мать кивнула ей своей седой головой. Ничего не сказала.

— Рахмат! — шепнула Мастура Хакиму-ака, выходя из палатки.

Очень тяжело было не бежать, а идти мимо палаток, меж которыми буднично сушилось белье, мимо тети Фани, чистившей свой коврик, мимо квадратного бассейна, в котором плескались и галдели ребятишки, — когда-то тут тоже был фонтан, и тогда не разрешали купаться, а теперь купались, прыгали, брызгались.

В палатке на чемодане снова вздрогнул и забренчал ванька-встанька.

— Четыре балла, — вздохнула мать, а Хаким-ака успокаивающе засмеялся:

— Нет-нет! Это грузовик.

Мать стала собирать чай на стол, как полагается в узбекском доме, для нежданного гостя. Старик, присев на единственную табуретку, радостно говорил:

— Побежала! Долго не мог передать. Болел! Потом друг, у которого я живу — за городом, далеко, — тоже болел. Э! Старики! Потом искал…

И мать растерянно посмотрела на него, придерживая чайничек обеими руками.

— Так это было давно?

А Мастура бежала. Палатки кончились, и она бежала мимо пустырей, засаженных розами и пионами, одноцветными от пыли, и мимо нового дома, сверкающего стеклами, будто не было никаких толчков, мимо экскаватора, забивающего своим рокотом шум городского движения, — он старательно рыл фундамент для соседнего дома. Бежала на площадь, где однажды она каталась на тележке с пони. Где была колотушка, чтобы померить силу. Где были афиши у театра… люди… цветы…

Как всегда, тут встречались… У скамеек… У телефонных будок-автоматов… Пусть молчит фонтан, но здесь все равно кто-то кого-то ждет…

Мастура прошла по ступеням театра, глянула по сторонам и остановилась. Кеши не было. Она стояла на самой верхней ступени, выбрав место повыше, тонкая, прямая, неподвижная камышинка, и ждала. Может быть, он ее увидит?