Иван Вазов - Повести и рассказы

— Да, вот какое у нас общество, любезный Аврамов, вот какова наша столичная чиновничья интеллигенция — я имею в виду мужчин… А о женщинах и говорить нечего! Что они такое? Куклы… Только о модах и думают… Загляните когда угодно в модные магазины — увидите, что они битком набиты нашими дамами… Платьишка себе сшить не умеют, а знают названия разных дорогих тканей и нарядов, разбираются в качестве всяких там штофов, плюшей, парчи, лионского атласа и атласа-мервелье, всяких сорти-де-балей и ажурных мантилий и прочих парижских тряпок… Писарихи мечтают одеваться, как жены их начальников, жены этих начальников — как жены министров, жены министров — как майорши, а майорши привозят из Берлина такие платья, какие носит германская императрица… Безобразие! Не можешь удержаться от возмущения… А балы? Ну, там женщины в своей стихии… Там наглядно убеждаешься, как смешны эти создания, которые могут дышать лишь под грузом разных побрякушек, кружевцев, бантиков, вообще всякой мишуры и дряни. У нас самая ограниченная, самая пустая дамочка, понятия не имеющая о тысяче вещей, которые обязана знать каждая женщина, танцует все танцы, какие были в моде при дворе Людовиков XIV, XV и XVI: и польку, и кадриль-монстр, и лансье с его смешным кривлянием, которое называется «реверанс». И все это господин Балтов называет прогрессом и культурой!.. Впрочем, нетрудно объяснить, почему женщины — такие пустышки; ведь женщина — это смесь суетности, капризов и глупости… Она не настоящий человек, как сказал один ученый. Но мужчины, мужчины со своими фраками и шапокляками, в которых они появляются на балах!.. Жалкие кавалеры — срам да и только! И все это сходит за прогресс, за культуру болгарской столицы!

И Жорж яростно стукнул по столику кулаком и сдвинул шляпу на самый затылок.

— Ну, что вы на это скажете? — внезапно спросил он Аврамова, устремив на него глаза.

Аврамов покраснел, застигнутый врасплох этим вопросом, и раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, хотя бы наобум — ведь он вовсе не собирался говорить сам, а хотел только слушать. Однако Жорж вывел его из тяжелого положения, ибо новый поток мыслей хлынул в его разгоряченную голову, и он снова начал говорить, только перенес свои нападки на другие области болгарской жизни. Но фразы его теперь уже звучали устало, мысли обрывались, становились бессвязными, а пылавшую в его груди ненависть ко всему дурному и пошлому он выражал уже без всякого воодушевления… Беседа, вернее, монолог Жоржа, быстро увядала, теряла живость… И вот он положил конец своему красноречию откровенным зевком и встал, чтобы расплатиться. Тут ему снова пришлось поспорить, теперь уже — с Аврамовым; но Жорж и на этот раз одержал победу.

Когда собутыльники вышли из «Красного рака», на улице уж совсем стемнело. Холодно было по-прежнему, но ветер стих и сыпался мягкий снежок. Несколько минут спутники шли молча, находясь под впечатлением чувств и мыслей, которые пробудила в их душе беседа в пивной. Аврамов все еще был взволнован; перед ним открылись новые горизонты; сейчас он другими глазами смотрел на все то, что еще сегодня приводило его в восторг. Вот что значит бросить свое уютное провинциальное гнездышко и развлекаться в столице, думал он… Тут встречаешься с такими людьми, как Жорж, с людьми просвещенными, которые умеют судить и критически относиться ко всему тому, что отличается лишь внешним лоском. Золотые слова сказал Жорж. И он еще больше возвысился в глазах Аврамова… Вскоре оба они исчезли из виду на погруженной во мрак Александровской площади перед дворцом,

Наутро, ровно в девять часов Жорж пришел в канцелярию и сел за свой письменный стол. Кто встречал Жоржа в «Красном раке» или на улице, а потом увидел бы, как он сидит за работой перед ореховым письменным столом, покрытым зеленым сукном, тот не поверил бы своим глазам и не признал бы, что это один и тот же человек. Лицо у Жоржа было все такое же упитанное, румяное, довольное; но каким оно стало сосредоточенным и серьезным, когда склонилось над кипой канцелярских бумаг! Оно было покрыто маской холодной задумчивости, а глаза смотрели строго и бесстрастно, как у человека с сильно развитым чувством долга, для кого служба — это священнодействие. Можно было подумать, что эти глаза никогда не улыбались, что им чужда веселость, а их обладатель вырос за письменным столом и жизнь его слилась с лежащими на нем бумагами.

Словом, Жорж сейчас ничуть не походил на самого себя.

Но вдруг лицо его омрачилось. К его деловой служебной серьезности примешалась какая-то тайная личная забота. Жорж только что вспомнил о том, как неосторожно вел себя вчера и сообразил, к каким роковым последствиям это может привести.

Ему неудержимо захотелось увидеть Даскарова, чтобы узнать, как обстоят дела и успокоиться.

«Ах, уж этот Даскаров, неужто он что-нибудь слышал!» — думал он.

И Жорж вполголоса спросил рассыльного, не пришел ли Даскаров.

— Пришел и направился к господину министру, — ответил тот.

Жорж вздрогнул.

— К господину министру?

— Да.

— Сразу после того, как пришел?

— И сейчас еще там сидит!

— И сейчас еще…

Жоржа обуяли дурные предчувствия. «Зачем Даскаров так поспешил к министру?» — спрашивал он себя. Должно быть, чтобы донести на него, Жоржа… Правда, Даскаров и раньше не раз являлся к министру сразу же после прихода на службу и даже сидел у него целыми часами, но Жоржу казалось, что сегодня это случилось впервые и что это грозит ему гибелью. Обуреваемый мрачными мыслями, Жорж положил перо и в изнеможении откинулся на спинку стула. Он устремил на стену рассеянный взгляд, но в этой рассеянности таились тяжкая забота и тревога; губы его машинально и неслышно шептали: «уволен», «уволен», «уволен»! Румянец внезапно покинул его щеки, лицо его осунулось. «Уволен», «уволен», «уволен», — шептал ему кто-то на ухо.

Открылась дверь, и вошел другой рассыльный.

— Господин министр просит вас пожаловать к нему, — почтительно проговорил он и, вытянувшись по-солдатски, стал ждать ответа.

— Меня? — выдавил из себя Жорж прерывающимся голосом.

И он впился глазами в рассыльного, словно стараясь узнать по его лицу какую-то страшную тайну,

— Да, — ответил рассыльный.

Жорж мгновенно вскочил со стула, поправил галстук, оглядел свой костюм и вышел.

В кабинет министра он вошел бледный как полотно.

Министр что-то писал, сидя за своим огромным письменным столом в углу просторного кабинета, устланного дорогими разноцветными коврами. Дрова весело трещали в большой венской печке,

У письменного стола стоял Даскаров.

Жорж низко поклонился.

Но вопреки всем ожиданиям, начальник взглянул на Жоржа благосклонно и попросил его дать некоторые сведения по какому-то делу. Жорж дал эти сведения и, чувствуя большое облегчение, собрался было уходить.