Иван Вазов - Повести и рассказы

— Бей-эфенди! — кричал Селямсыз. — Я требую правосудия!.. Тарильом честь мою запятнал, на гуся посадив. Я девятнадцать ртов кормлю, до нынешнего дня восемь драконов уморил и не желаю, чтобы меня не то что на гусе, а даже на осле изображали!.. Нет, вы поглядите: он еще смеется. Да что же это такое? Его сюда для потехи привели или вешать?

Карагьозоолу сделал Селямсызу знак рукой, чтоб он замолчал.

— Пойми, Селямсыз, Варлаам не писал этого.

— Как не писал? Кто не писал? Он не писал?

— Смотри: на другой стороне и про него написано. Ведь это он верхом на вальке изображен… Вот, слушай, что про него пишут: «Тарильом, попечитель школьный — господь ему на помощь!»

— Как? Неужели правда? — осклабившись до ушей, воскликнул Селямсыз и впился глазами в листок. — Ну да, это Тарильом, Тарильом! Какая морда! На дохлую козу похож…

Узнав себя на карикатуре, Варлаам кинул на Селямсыза зверский взгляд и скрылся в толпе.

А Селямсыз, оглашая весь двор громким хохотом, жал руку всем присутствующим чорбаджиям. Но бей, которому вся эта комедия в конце концов надоела, напустил на него свою «мексиканку». Тут Селямсыз понял, что судопроизводство окончено, и поспешил оказаться за воротами конака.

Однако не успел он дойти до корчмы Мирко, поздоровавшись всего-навсего с восемью встречными, как его догнал жандарм, объявивший ему, что, по распоряжению бея, он должен эту ночь просидеть под арестом.

С Варлаама же только взяли подписку о верности султану.

Сатира была написана приказчиком из лавки Иванчо Йоты. Сам Иванчо только продиктовал текст и нарисовал фигуры. Случайно Селямсыз вышел очень похожим на Тотю-воеводу, как его изображали проникавшие и в этот город бунтарские листки.

Утром кофейню Джака наполнили обычные ее посетители; все разговоры вертелись вокруг вчерашних необычайных событий, которые взволновали весь город. Иванчо Йота, теперь уже успокоившийся, с победоносным видом похлебывая кофе, рассказывал присутствующим о своем бегстве с Хаджи Смионом, опуская лишь некоторые подробности, вроде кораблекрушения и страха, вызванного появлением Мунчо. Хаджи Смион, сидя напротив, подтверждал рассказ Иванчо кивками. Только относительно змеи произошло небольшое разногласие: Иванчо уверял, что длина ее составляла один локоть и два с половиной рупа {103} 103 Руп (арабско-турец.) — мера длины, 1/8 аршина. РАССКАЗЫ , а Хаджи Смион утверждал, что змея была примерно с кишку наргиле, которое курит дед Нистор. Но серьезный спор возник по вопросу о том, кому принадлежит честь победы, которую Хаджи Смион приписывал себе.

— Камнем по голове хватить любая бабка сумеет. А ты попробуй рукой возьми, — сказал он Иванчо. И, повернувшись к Ивану Капзамалину, шепнул ему: — Йота скрывает, что в реке весь вымок, как мышь. Я тебе после расскажу. Он страшно трусил.

Потом, нагнувшись и перебирая четки, словно вспомнив о чем-то, он пробормотал себе под нос:

— Ах, черт бы побрал этого Мунчо!

— Ты-то чего бегал? — сердито спросил Иван Капзамалин.

Хаджи Смион немного смутился, но ответил:

— Ах, кабы не этот фес, — понятно, не убежал бы. Да я и не бегал, а просто ушел в горы. Я ведь американец, ты знаешь… А Йота — такой трус, не приведи господи…

И он опять кинул на Иванчо полный сожаления взгляд.

В это время между владельцем кофейни и некоторыми посетителями шел разговор о сатирах.

Гадали о том, кто бы мог быть их автором; дед Нистор ругал его на чем свет стоит.

— Свинство! — строго промолвил о. Ставри.

— Глупость болгарская! — пробормотал Хаджи Христо Молдава, голову которого владелец кофейни, он же и цирюльник, в это время намыливал.

Но Иванчо Йота не слышал этих обидных отзывов о своем произведении и не замечал предательских нашептываний Хаджи Смиона: он погрузился в размышление о вчерашних событиях, которые решил подробно описать в особой повести, и уже подыскивал для нее подходящее название.

Чорбаджи Николаки, до тех пор молча сидевший в противоположном углу, посасывая свой чубук и обводя присутствующих серьезным взглядом, вдруг вынул трубку изо рта и повернулся к Мичо Бейзаде:

— Я вчера говорил тебе, Мичо: от таких варлаамов не жди добра! Посмешищем станем!

— Попечители! Позор для болгарского народа! — поддержал Йота.

Мичо Бейзаде, еще со вчерашнего дня сердитый на чорбаджи Николаки, вскипел. Имя Варлаама послужило сигналом к началу дискуссии по восточному вопросу.

Чорбаджи Николаки стал восхвалять силу турок, упорно отстаивая свой взгляд. Бай Мичо энергично возражал ему. Голос Мирончо разносился далеко за пределами кофейни. Не меньшую отвагу обнаруживал и Хаджи Смион, видевший русских в 48 году в Бухаресте. Даже владелец кофейни, оставив намыленную голову Хаджи Христо, ругал турецкую власть. Но и чорбаджи Николаки имел сильных союзников, среди которых наибольшей яростью отличался Иван Стамболия, посетивший в Царьграде Топхане. К ним относился и Хаджи Атанасий, который из любви к греческим церковным песнопениям терпеть не мог столь любезного для Мирончо восточного вопроса. Однако последний предусмотрительно воздержался от полемики, опасаясь, как бы спор не вызвал какого-нибудь «накаления атмосферы», и благоразумно принялся водворять мир. Но напрасно. Бай Мичо Бейзаде был вне себя: среди общего крика и гвалта он громил Турцию и чорбаджи Николаки, не заметив в азарте, как отворилась дверь и в кофейню вошел онбаши. Мгновенно воцарилось молчание; турок сел; все склонились перед ним в поклоне. Бай Мичо быстро встал прямо перед онбаши, тяжело дыша и устремив на него свирепый взгляд.

— Говорю тебе, Мичо, — вдруг раздался среди гробовой тишины тонкий голос Хаджи Атанасия. — До малого поста только три недели осталось, — об заклад готов биться на что хочешь. Не спорь зря.

— Да, да, — поддержал сообразительный Хаджи Смион, скидывая левый башмак и ласково глядя на онбаши.

20 августа 1884, Сопот

перевод Д. Горбова

Когда пришла повестка идти в солдаты, он спрятался на чердаке сарая, а старый отец пошел в город подавать прошение царской власти, чтоб не брала Вылко: он, дескать, у них один, некому будет пасти волов, сеять озимое. Старуха осталась дома — выпроваживать тех, кто приходил справляться о Вылко.

— Эй, баба Вида, кликни Вылко, пускай едет в город; он ведь запасник. И чтоб ружье прихватил, — наказывал ей сельский кмет.

— Нету дома его, сынок.

— Может, он прячется, а, бабушка? — спрашивали проходившие мимо двора другие запасники.

— Нет, сынки, где я его укрою? Третий день как сквозь землю провалился… Он ведь у нас смирный, мухи не обидит, сами знаете…