Юрий Пронякин - Ставка на совесть

Шляхтин поморщился, словно по стеклу провели железом — не любил он высокопарных слов, — но промолчал.

От командного пункта полка до батальона было около двух километров. Хабаров проехал это расстояние в сосредоточенном молчании. Хотелось подумать, помечтать…

Когда он вернулся в батальон, здесь о спутнике уже знали. «Распространилось прямо с космической скоростью», — подивился Хабаров и спросил, где Петелин.

— На переднем крае, — ответил, оторвавшись от карты, начальник штаба. — Как узнал — сразу в народ.

— А вы что не радуетесь? — с усмешкой спросил Хабаров.

Начальник штаба, немолодой, старательный в работе майор, вздохнул:

— Некогда. Уточняю обстановку. По сведениям разведки, «противник»… Взгляните сюда, — попросил он командира, и Хабаров тоже склонился над картой. «Где уж тут мечтать и фантазировать! И не только здесь, на учении…» — подумал он и уже через минуту с головой ушел в изучение складывающейся боевой обстановки. За агитационную работу он был спокоен: Петелин сделает все, что надо.

А в это время замполит, глядя на оживленные лица солдат и слушая, что и как говорят они, видел, что сам факт запуска спутника всколыхнул всех, заставил забыть про усталость. И Павел Федорович понял, что никакой шаблонный призыв «Ответим на запуск спутника новыми, повышенными обязательствами» ничего к настроению людей не прибавит. Оно и без того у ребят боевое. И Павел Федорович заспешил к командиру батальона, чтобы сказать ему об этом до того, как прозвучит команда «К бою!».

Осень кралась ночами, как разведчики в тыл врага.

Вечера стояли тихие, мягкие. Солнце, прежде чем скрыться за лесистым косогором, щедро одаривало березы и липы своим золотым сиянием: кокетливо-яркие, они выделялись из зелено-бурого орешника и дубняка, точно плясуньи в хороводе.

К утру же все менялось. На реке упавшим с неба облаком лежал туман, и сизые макушки деревьев, казалось, потерянно плавали в нем в поисках леса. Никла под тяжестью росы скрученная в трубочку трава, а листья, что еще с вечера отливали в лучах заката янтарем и багрянцем, уже устилали землю, осклизло-мокрые, потускневшие.

Блекли и редели кущи лесов, пустел лагерь: семьи офицеров, имевшие детей-школьников, перебрались в город. Глядя на них, поднимались и те, у кого школьников хотя и не было, но кто за промозглыми туманными утренниками уже видел неизбежные дожди, грязь. Лагерь влек к себе жизнью на лоне природы. Но как только наступала пора осенней мокряди, вся прелесть цыганского существования тускнела, как палые листья.

Собиралась в отъезд и Лида с детьми. Она никак не могла свыкнуться с мыслью, что теперь у них своя квартира. Казалось: пока не обживут ее, она не сможет по-настоящему поверить в реальность выпавшего им счастья. И еще казалось Лиде: лиши ее сейчас этой квартиры и водвори в тот склеп, что снимали они, — такого удара она не перенесет.

Пожить в отдельной, со всеми удобствами квартире, зная, что ты никому не обязана, никого не стесняешь и никто не причиняет неудобств тебе, — это с приближением осени завладело всеми Лидиными помыслами. Впрочем, в своих мечтаниях Лида никогда не возносилась слишком высоко. Даже в девичестве. Ей не кружили голову ни лавры кинозвезды, ни почетные титулы первооткрывателя неразгаданных тайн мироздания. Она трезво оценивала свои возможности и не стремилась взять от жизни больше положенного и дать взамен сверх того, что было в ее силах.

Лиду до самозабвения влекло к детям, и она собиралась стать учительницей. Мечтала о красивой, как в кино, любви и хотела иметь близнецов — девочку и мальчика. Она рисовала в своем воображении, как по утрам с мужем (он будет у нее красивый, сильный и нежный, безмерно ее любящий) они отводят своих малышек в детский сад и отправляются на работу, как будет весело и радостно в их просторной, уютной квартире по вечерам. И конечно же, они часто будут ходить в кино, в театры, навещать друзей и принимать их у себя.

Но смерть отца перечеркнула Лидину мечту о педагогическом институте. Обстоятельства вынуждали поскорее стать самостоятельной, помогать семье. И Лида поступила на курсы машинописи. На работу ее взяли в Министерство обороны и через год послали в Группу советских войск в Германии. Там Лида встретила Владимира. Сначала он показался ей очень знакомым — не таким ли представляла она в мечтах своего избранника? Но потом увидела: он совсем другой — лучше и желаннее…

И другая Лидина мечта сбылась: у них с Владимиром появились сынок и дочурка, в которых молодые мать и отец не чаяли души. Но дети, трудности с яслями и детсадами, частые переезды, чужие, непостоянные углы оторвали Лиду от работы, сильно ограничили возможность бывать в театрах, в концертных залах, а тем более учиться дальше. Лида превратилась в домашнюю хозяйку — в одну из многих тысяч себе подобных, которые стали таковыми не по желанию, а в силу несовершенства нашего быта. Безропотно неся свое бремя, Лида, однако, от девичьей мечты стать учительницей не отказалась. Ей казалось, что задуманное обернется сущим лишь после того, как ее семье дадут квартиру.

Теперь квартира есть. Лида с нетерпением ожидала отъезда из лагеря, чтобы почувствовать, что значит быть хозяйкой по-настоящему человеческого жилья. Конечно, можно было бы уехать раньше, как только им дали ордер на квартиру. Но жить на два дома — она с детьми в городе, Владимир в лагере — и слишком накладно и неудобно. К тому же детишкам так хорошо в лагере. Да и Владимиру, казалось ей, легче, когда они с ним.

Легче ли? В последнее время с Володей происходит что-то непонятное. Замкнулся, редко улыбается. Даже к детям стал относиться иначе. Что с ним? Нелады по службе? О своих делах — что дозволено, конечно, Лида понимает, — он всегда рассказывает: об удачах и срывах. Вообще-то неприятностей у командира бывает больше, и Лида делает все, чтобы подбодрить мужа. Но сейчас он почему-то молчит. Может быть, не служба, а что-то другое тяготит его? Но что?

Лида, занятая штопкой детских носков, поднимает голову и взглядывает на Владимира. Он лежит на кровати и читает Чехова. Он любит Чехова, Лида знает. И она не раз шутя обещала отшлепать его, если он не перестанет во время чтения взрываться смехом и толкать ее в бок (Лида обычно тоже лежит с книжкой), мешать своими восклицаниями: «Вот здорово, ты только послушай, Лидусь!» Ах, если бы он сейчас засмеялся и сказал свое обычное: «Ты только послушай, Лидусь!» Если бы посмотрел на нее весело и нежно… Но у него какое-то отчужденное, непроницаемое лицо. Он читает, видно, что-то вовсе не смешное. Лида не выдерживает:

— Володя!

Но оклик жены до Владимира не доходит. Его мысли слишком далеки от нее. Они поглощены тем, что творится в его душе. Новая встреча с Мариной на вечере у Торгонских в день ее рождения, а затем долгие тихие беседы о военных годах вновь сблизили их и выбили Владимира из привычного ритма жизни. Что это? Возрождающаяся любовь? Или только ее призрак, вызванный встречей с женщиной, некогда дорогой ему, и воспоминаниями, необыкновенно яркими и волнующими?