Рустам Валеев - Земля городов

— Даже не верится, что я так быстро привык к большому городу! — говорил Билял.

Но он не только не привык, он еще и не знал этой жизни, притулившись сбоку к бурно шумящему городу. В просторной комнате флигеля парили легкие тени деревьев, сухой солнечный воздух искристо дрожал. В вольере, сделанном во всю стену, скакала, вертелась в колесе, цокала по полу ретивая белка.

— О, это бывалая белка! — говорил Билял, угощая зверька орешками лещины и еловыми шишками. — У нее в правом ухе дырка от дроби. А оставили белку инженеры, уезжая в Якутию.

Вот белку ему оставили. Ему, я думаю, не только любимого зверька или, например, драгоценного кровного рысака, а и собственное дитя доверил бы любой его пациент, в особенности женщины. Сказать, что он имел успех у женщин — значит ничего не сказать; или — что они любили, уважали его — все не то; он был для них как раз тем человеком, которому они могли поплакаться в жилетку, открыться в счастье, приласкаться и самого его приголубить со всею женской, материнской нежностью, будь этой женщине даже пятнадцать лет. Наверное, что-то такое было в нем заложено с рождения, но я не ошибусь, если скажу: тут во многом сказались уроки его отношений с Катей Свидерской. Попробую объяснить: свое поражение он не считал поражением. Надежд в отношении Кати он не питал никаких, ведь добиться ее признания стоило бы немалых трудов, на которые он не то чтобы не был способен, а не нацелен всею сутью своего характера. Он вынес из этой истории одно открытие, одно убеждение: женщина — таинственное чудо, которое невозможно постичь, а можно только боготворить.

Да, я тоже слегка улыбаюсь, но вот пусть он сам скажет.

— Женщина никогда тебе не солжет, — говорил он, сидя у себя во флигельке перед отворенным в зеленую тишину двора окном. — Никогда не солжет! Ни мать, ни отец, ни твои братья — никто не сможет, не сумеет быть таким доверительным и вызвать ответную доверительность — только женщина, когда вы с нею… как один человек…

Может быть, его слова были корявей, погрубей, но смысл, но пафос был именно этот. Кое-что тут можно понять: жизнь в городке полна правил, давно ставших предрассудками, а следовательно, побуждающих тебя не честно следовать укоренившимся порядкам, а лгать, зачастую легко, безобидно, ложь эта видима всем и не осуждаема никем. Тут даже ханжество, которое все видят ханжеством, может почитаться за добродетель. Но вот является женщина, дарящая юношу близостью, сочувствием, правдивостью. С тех пор он, пожалуй, каждую женщину готов любить и поклоняться ей. Его пациентки, точнее, хозяюшки животных и зверюшек, души в нем не чаяли. Иные искренно дарили теплым словом, иные писали благодарности, а кто-то стыдливо намекал на возможность уединенных встреч. Да только ничего ему не нужно было, он сам почитал себя вечным должником женщины с большой буквы.

С Билялом мне было не то чтобы интересно, но как-то уютно. Особенно зачастил я к нему, уже учась в институте. На фоне моих успехов на газетном поприще учеба казалась мне занятием тягостным и малоинтересным. К тому же это был пединститут, куда я поступил только по настоянию матери и из жалости к ней, к ее воображаемому или действительному одиночеству.

Но первые дни в институте мне, еще не остывшему от жара успеха, — все-таки выдержал немалый конкурс, любой загордится! — первые дни, чего греха таить, были интересны. Эта сутолока знакомств, выявление интересных людей, о которых уже сейчас известно, что они будут самыми успевающими, самыми-самыми!..

Вот Женя Габриэлян, которому именитый географ, завкафедрой института, пророчит блестящее будущее. Два года назад Женя с позором свихнул себе шею на подступах к геофаку, самому доступному, меньше всех осаждаемому абитуриентами. А теперь об этом говорят как о мудрой стратегии Габриэляна, потому что за эти два года он походил в спелеологических экспедициях и открыл две или три карстовые пещеры, прежде никому не известные. И вот Габриэлян колоритно возвышается — при его-то невеликом росте — над монотонной толпой вчерашних школяров. Одет в холщовую рубаху с завернутыми выше локтей рукавами, в парусиновые шаровары; когда-то, говорили, голова его цвела пышными вихрами смолистых буйных волос, а теперь волосы коротко топорщатся, под ними четко обрисован крупный округлый череп.

Еще ничем не прославился некто Вербкин, но и вокруг него клубятся восторги: он сын известного в городе хормейстера, приверженец джаза, даже скорбную «Рябину», говорят, он поет так, будто рябина поплясывает от счастья. Он не скрывает презрения к будущим сельским учителям и учительницам, но те, пожалуй, находят изысканным даже его презрение и ничуть не обижаются. Вербкин меньше всего думает об учебе, его мечта сколотить оркестр из единомышленников и обратить в свою веру язычников от музыки.

А вот она — красавица. Красавица, и все. Ей предназначено быть звездой факультета, королевой бала, предметом поклонения целого оркестра джазистов, не говоря уже о будущих сельских учителях. В конце концов она, вероятно, станет женой профессора Габриэляна.

Только меня, пожалуй, никто не знает.

Но вот подходит девчонка и говорит:

— Простите, кажется, я вас немного знаю.

— Возможно, — обронил я, манкируя и надуваясь гордостью.

— Я из Маленького Города, но вряд ли вы меня знаете…

Упоминание о городке неприятно, почти больно кольнуло меня. Я поглядел на девчонку подозрительно: она могла быть подругой, родственницей или соседкой Ляйлы, дочери агронома. Как бы не замечая моей неприязни, она улыбалась открытой добросердечной улыбкой. Стройная, опрятная, в скромном, школьного покроя, темном платьице, из-за розовых ушек выглядывают косички с бантиками, на щечках живые наивные ямочки. Конечно, такая пичужка могла приехать только из Маленького Города.

— Но, может быть, вы ошибаетесь, — проговорил я сухо.

— Да что вы, нет! Я не ошибаюсь. Я даже знаю вашего дедушку.

Ах, да убиралась бы ты поскорей! Но она уже вкогтилась в меня. Как ни старался я повернуться — показать, будто мы случайно оказались вблизи друг от друга, — ее личико с двумя подвижными ямочками оказывалось как раз против моих глаз.

— Я так рада, что встретила вас, — щебетала она пионерской вежливостью, что, однако, не мешало ей быть настырной. — Девчонки говорят: Рустем, Рустем! Он пишет или наверное напишет книгу об одном городишке, который так и называется — Маленький Город. И тогда я сразу подумала… Вы, конечно, на филфаке? — продолжала она щебетать, сияя своими ямочками на щеках. — А вот я на гео.

Я рассмеялся. Отчего-то мне стало очень легко, она не понимала моего состояния, и все же мой смех не обижал ее — наверно, она чувствовала, как все-таки легко, хорошо мне было.