Рустам Валеев - Земля городов

Мне и до сих пор, как вспомню, становится жалко ее, ее стараний, самоотдачи, которую не особенно ценили Апуш и его жена, а нам с отчимом все это казалось не больше чем блажью скучающей дамы.

А ведь в ней, наверное, таились немалые силы, переданные ей гордыми, отважными, двужильными родителями. Она же прозябала в библиотеке, а затем пылко обихаживала Апушевых отпрысков. Однако при всей моей доброжелательной фантазии я вижу ее, например, директором кинотеатра, ну, того же детдома, потешной руководящей дамой, безуспешно — да хотя бы и успешно — перенимающей мужские замашки, сварливой, уязвленной бабьими комплексами и вконец измотанной невознагражденным усердием.

Впрочем, я чувствую некоторую неловкость, говоря о собственной матери, но я ведь не о ней как таковой говорю в данном случае. Ей бы, наверно, пришлось к лицу многодетное семейство; ее украсила бы роль продолжательницы жизни, клана, хранительницы сказаний о достойных предках, миротворцы в сложном, бурно живущем семействе…

Свою тогдашнюю досаду и жалостливость я отчасти объясняю равнодушием отчима к подобным ее заботам. Равнодушием или нет — судите сами.

Булатов ни единым словом не попрекнул ее, ничем не выдал неприязни ни к нашим родичам, ни к их беспокойным детям, его отношение ко всему этому можно определить только одним словом — невмешательство. Тихое, отстраненное, не выпяченное напоказ, даже деликатное, оно тем не менее было равнодушие, равнодушием человека, как бы переросшего этакую щепетильность в исполнении добродетелей. Да, пожалуй, он считал все ее старания исполнением какого-то долга перед единокровными существами, до сознания которых так и не доходит высокий смысл ее трудов. Свою жалостливость и досаду я объясняю и отсутствием что там душевной проницательности, а элементарного чувства благодарности у Апуша и его женушки. Они принимали все как должное и еще, пожалуй, усмехались такому бескорыстию.

Апуш откровенно гордился женушкой и говаривал:

— О, Майсара слободская девка, с ней не пропадешь, — разумея, конечно, ее удивительную способность приноравливаться к бурному ли, тихому ли течению бытия, ее прямо-таки одержимость взять от жизни то, что ей полагалось, а если удастся, то и немного больше.

Поискав работу сама, Майсара затем нашла дорожку к бывшему маклеру дяде Харуну, тоже слободскому жителю, и он быстренько пристроил ее в магазин. Видать, действительно была она расторопна: уже через месяц Майсару отправили на курсы повышения квалификации или как там эти курсы называются, после чего она должна была принять заведование отделом. Хорошо еще, курсы находились в Челябинске и она хотя бы по вечерам сменяла валившуюся с ног маму.

Глядя на энергичную Майсару, у которой все так и кипело под руками, я невольно искал в ней черты строптивости, желания настоять на своем, подчеркнуть свою самостоятельность и слегка дивился, не находя их. Но и не сказать, чтобы Апуш подавлял ее авторитетом главы семейства. В помыслах своих они были заодно, и этот надежный фундамент скреплял их жизнедеятельный союз.

В сравнении с их бурными действиями старания моей мамы выглядели каким-то копошением, не очень нужным и вызывающим легкую улыбку. Впрочем, что касается ненужности, я недалек от истины. Так, она принялась вдруг и за родительницу малышей. Ее ужаснуло то, что Майсара не читает книг, и вот стала носить книги и подсовывать Майсаре.

— Ой, тетя Айя, большущее спасибо, — говорила слободская молодка, почти кончиками пальцев беря книгу. — Если бы не вы, я совсем запустила это дело.

Она садилась на диван и утыкалась лицом в книгу, Но уже через минуту от ее оживленности не оставалось и следа, она, эта оживленность, не переходила в живую, спокойную заинтересованность читающего, нет, — лицо ее тупело, на нем сменялось несколько столь же тупых выражений сперва недоумения, затем сердитости, почти озлобления, а затем покрывалось явной кисеей сна, с которым она непродолжительно боролась, а там засыпала, уронив книгу…

С ними было неуютно, суетно и, что странно, я и отчим, по моим наблюдениям тоже, чувствовали себя как-то одиноко. А мама делала свое: с утра вела мальчика в поликлинику, затем проверяла его уроки, кормила того и другого и, уже опаздывая, бежала в библиотеку на работу. Вечером опять с мальчиком — завязывала ему глаз и усаживала рисовать-чертить на миллиметровке мельчайшие угольники и квадраты. А там спохватывалась и брала в оборот девочку — читала ей сказки, учила песенкам, играм.

Наблюдая Апуша, я не мог бы сказать, что он только тем и занят, что ворочает бетон. Он довольно свободно располагал своим временем, но, чего прежде за ним не замечалось, вдруг заделался театралом, в картинную галерею стал заглядывать, наконец, купил лыжи и в воскресные дни уходил в парк. Вот прелесть жизни в большом городе! После дневных трудов не надо убирать за скотом, не надо расчищать снег во дворе, носить воду в кадушку, топить печь. Ходи в театры, бегай на лыжах, вникай в живопись. Но я-то еще не знал, что все его походы в театр и лыжные вылазки как раз и есть напряженнейшая работа на бригадирской стезе.

Чтобы сделать такое открытие, мне понадобилось собственными глазами увидеть, сколь тяжелы для него такие непривычные занятия. Я гулял в парке, невдалеке сверкала, утекала в сосновую зелень яркая и какая-то молодая лыжня. По ней передвигалась некая группа — парнишки, парни постарше, а там и вовсе отцы семейств и две или три женщины, хохочущие и стеснительные. При первом же взгляде было ясно — этот разношерстный народец являет собой нечто единое, может быть, их объединяла общая неумелость или общее смущение, общий стыдливый восторг.

За соснами открылась горка, на вершине которой я увидел чью-то знакомую фигуру. Горка сияла, слепила, так что не сразу я узнал Апуша. По-медвежьи топчась, перебирая палками, он малодушно медлил. Кавалькада вся враз остановилась, вызвав, я думаю, его неудовольствие. И он решился, вонзил палки, сильно оттолкнулся, но в следующий миг шмякнулся и почти всю горку проехал на заду. Его братва, и две или три женщины тоже, воодушевленно принялись штурмовать горку.

Он прямо так и подкатился к моим ногам и, поднявшись, сказал:

— Ничего-о! Не больно хитрое дело. Я ведь в первый раз.

Предполагая в нем смущение, если не стыд, я сказал:

— Твои ребята тоже не больно прытки.

Его лицо расплылось в улыбке.

— Не прытки, не-ет! Да ведь нам не рекорды побивать, а так… — Он подмигнул хитро.

— И в театр тем же манером, а?

— Да, да, — ответил он истово, — и в театр тоже ходим. Всесвятский по триста билетов враз закупает, на все СМУ. Дурак и тот не усидит дома. — Опять он подмигнул и, сильно оттолкнувшись палками, пошел в гору. Решительно, уверенно, пошел, точно приступом хотел ее взять.